Дмитрий Пригов - Монстры

Таких мощных старцев, как Кирилл и Семеон, нынче уже не существовало. И не существовало вовсе не по причине измельчания человеческой натуры. Просто иное назначение времен и людей. Сохраняемая старцами ничем не обеспокаиваемая цельность должна была уступить место внешним борениям и многочисленным противостояниям.

Семеон последний, кому было дано и предназначено удерживать внутри. Кирилл перед смертью, явно слабея и не имея уже сил, призвал к себе Семеона. Сказал всем выйти, оставить их одних и рот в рот передал на хранение. Никого при том не присутствовало, но отец Марий знал все в подробностях и пересказал Ивану Петровичу.

Мощь старцев была такова, что они могли удерживать Это внутри себя в соразмерном себе весе и длине. Оно по своей ярости и непредсказуемости доставляло немало беспокойства старцам, постепенно подтачивая их на удивление крепкий, сопротивляющийся долголетний организм. Так что процесс передачи рот в рот происходил достаточно часто (ну, часто относительно непостигаемой, непредставимой ныне длины их земной жизни) и задействовал бесчисленный ряд соучастников. И вот обрывался на Семеоне. Семеон не посвящал Мария в подробности гигиенических, медитативных и молитвенных процедур, так как подобное уже было никому не дано, несмотря на немалый, примерно такой же, как и у самого Семеона, срок отпущенной ему жизни. Некоторые же гигиенические процедуры вообще не имели в дальнейшем никакого смысла, так как на Семеоне обрывался и ряд сложных гендерных телесных воплощений. Семеона до самой кончины это существо изводило чрезмерно. Гораздо дольше, мучительнее и отвратительнее, чем его более приспособленных предшественников. Времена истончались. С ними истончался и человек, даже к тому приспособленный и предопределенный.

Из келии Семеона доносилось нечто невероятное – рев и рык. Вопли и взвизгивания. Все боялись приблизиться, так как были предупреждены о недопустимости подобного. Но по ночам всякий замечал обок себя многочисленные покачивающиеся фигуры в серых балахонах – насельники монастыря молча, в нарушение запрета, распластываясь по стенке, как тати некие, крались к келье старца. Но лишь приближались, дикие звуки смолкали, и слышался спокойный, чуть потухший и устало-женственный голос Семеона:

– Идите по кельям.

Все неслышно, как летучие мыши, разлетались по своим маленьким помещениям, чтобы опять, при первых же неисповедимых звуках, медленно двинуться в сторону кельи старца.

Да, чудище премного мучило Семеона. Премного. То шевелило мощным когтистым хвостом в заду, в прямой кишке старца, и тот вскидывался от мгновенных прободений, прожигавших все тело наподобие электричества. То пыталось просунуть свою мерзкую голову в горло Семеона, и тот в припадке удушья, весь покрасневший, с выпученными глазами, как мучительный царь Иван на картине неведомого старцу Репина, валился на пол, сам уже выкликивая что-то невнятное и почти бесподобное. То продавливало изнутри с двух сторон грудь, и когти натягивали кожу в виде огромных набухших сосцов. А то переворачивалось внутри старца, заставляя его прямо-таки разрываться от боли. И следом уже пыталось протиснуть тонкую вытянутую птичью морду сквозь узкий морщинистый зад страдальца. Высовывало жесткий костяной клюв и два острых черноугольных глаза. Сквозь завесу грубых, но обветшавших почти до прозрачности одежд быстро окидывало хищным взглядом нехитрое, тесное и высокое каменное помещение многолетней обители Семеона. На мгновение высовывалось из-под слабых монашеских одеяний и быстро скрывалось назад. Покачнувшееся от воздушного порыва пламя свечи взблескивало в его глазах и на острой кромке клюва. Да, раньше ему подобного не позволялось. Теперь, видимо, ему тоже надо было подготовиться к новому модусу своего бытия. Старец это понимал. То есть он страдал, в отличие от своих предшественников, не только телесно, но и в предчувствии необъяснимого и неугадываемого будущего. Мощная тварь остро оглядывала все вокруг. Скрывалась и следом гибким и острым хвостом уже разрывала горло Семеону. Тот валился на пол, заливая хитон и пол обильной внутренней кровью, и кричал диким голосом:

– Не подходите. Идите по своим кельям! – и все опять неслышно разлетались.

Иногда видели старца, покидающего стены своей кельи, высокого, худого, покачивающегося, с темными запекшимися пятнами на ветхой, служившей ему почти от самых его юных дней, сутане. Он брел, не видя никого, по направлению к большому камню, поместившемуся в центре невеликого, огражденного высокими кирпичными стенами монастырского садика. Брел медленно и покачиваясь. Добредал. Высоко задрав сутану, ложился на него горячим, прямо пылающим телом и долго отдавал ему свой жар, впитывая от черного камня вечернюю прохладу и успокоение. Во всех движениях его истончившейся и истомленной фигуры было что-то прямо-таки девически изящное.