Дмитрий Пригов - Монстры

– Пошел и пошел. Значит, знает, куда. Нам не сообщают, – резонно и равнодушно заключил он.

– Мудак! – презрительно бросали расспрашивающие, отворачивались и спешили в другую сторону. Тот только пожимал плечами и с досадой плевал им в спину, естественно, когда те уже были на достаточном расстоянии.

– Сами мудаки. – На последних его словах отошедшие неожиданно оборачивались. Он опять вжимал голову в плечи и вроде бы безразлично взглядывал в небеса. Они смотрели на него с некой небезопасной подозрительностью.

Когда почти уже совсем потеряли всякую надежду, вдруг стали различать странный звук со стороны Сандорского леса. Сначала не придали ему никакого значения. Может, зверь голодный воет. Птица тянет испуганную ноту. Насекомые ли собрались огромным коммунальным комом и в унисон оплакивают ушедшее лето. Деревья ли постанывают под мощными порывами ветра? Мало ли чего в лесу случается. Но звук не походил ни на что привычное и знакомое. Лес, во всяком случае в близких его пределах, радиусом километров в 50–60, был достаточно знаком и исхожен местными охотниками, ягодниками и грибниками, да просто местными жителями, чтобы могло бы там завестись нечто уж и вовсе никогда никем не встречаемое и неведомое. Конечно, странности встречались. Попадались твари неправдоподобные. Но они были известны и подробно описаны. Знали и способы самообороны. В основном – магической. В общем, никто ничего не мог предположить по поводу этого нового и неведомого. Насторожились.

Звук поначалу был слаб. Но постоянен и заставлял к себе прислушиваться. Он летел метрах в двух над землей, почти касаясь голов, ровно поверху огибая их. Он точно очерчивал все мелкие подробности, детали поверхности и попавшие на пути препятствия, все время оставляя между собой и огибаемыми предметами те самые неизменяемые два метра. Как крылатая ракета, если бы подобные существовали в ту пору. А так – чрезвычайно похоже. Звучание, как все сразу отметили, было женское. Однако же оно не было ни пением сирен, ни каких иных подобных же соблазнительных птиц, никогда здесь, впрочем, не видываемых, но знаемых по многочисленным описаниям знатоков и экспертов. Знали их силу и точные параметры. И почти математически точно просчитанную мощь неодолимой завлекательности. Нет, это были не сирены. Но и не то обольстительное пение, жаркое и зовущее, какое иногда доносится из верхних окон светелок и прочих унесенных ввысь девических жилищ. Не походило оно также и на придыхание, преддверие слов, которое производит высокая и пышная женская грудь в соседстве с обтянутым плотной тканью или упрятанным вглубь жесткой металлической кирасы, мощным терпко пахнущим мужским торсом. Нет, это был голос воздушный. Невесомый. Голос эфирной женственности, легко пропадавший и опять без видимых усилий объявлявшийся тут же, в той же самой точке, где любой и каждый, после ослабления внимания, снова сразу же обращал к нему внутренний, не обремененный глупой тяжестью взор и слух. Странный был звук. Томительный.

– Утопленница какая, – говорили глухие и нечуткие.

– Сам ты утопленница, – раздраженно возражали ему. – Не слышал, что ли, как утопленники воют?

– А я что? Я ничего, – оправдывался оплошавший, по тем славным и благостным временам еще смущавшийся и испытывавший почтение и уважение к возрасту и сединам.

– Помню, как старшая сестра графа, Антуанетта, утопилась. Жених ее тогда в Ерусалиме погиб. Года через два наши вернулись и привели его коня. Она обезумела прямо. Бросилась к скотине – страшно смотреть было. А потом к реке и туда головой. Вот она выла так уж выла! Густо, темно. Всякий раз в день смерти жениха, на Пасху, в солнцестояние и в день своего утопления. В те дни к реке никто не ходил, – рассказчика обступали группки молодых и неведающих местных поселенцев. Действительно, из вновь народившихся никто утопленницы уже и не слыхал. Все застыли в настороженном внимании. У некоторых, особенно юных существ женского полу, глаза расширены и рты полураскрыты. – Потом стало известно, что жених ее и не погиб вовсе, а просто остался в стороне сарацинской. На какой-то персиянке женился. Богатым стал. Большие земли ему отошли. Она и исчезла. Мы уж знаем, как утопленники воют. Тут другое. Тут высокое какое-то. От этого голова кружится. А от того – холод и дрожь.

Попытались определить точную локацию звука. Пошли на него. Он то усиливался, то пропадал. Снова возникал, явно нарастая по мере углубления в лес. Потом уже шли как по ровно натянутой струне. Даже головы иногда отстраняли, боясь порезаться или обжечься – такая сверкающая кристаллическая чистота и нарастающая прожигающая острота была в звучании. А потом разом пропало. Все беспомощно начали оглядываться. Осматриваться. Как щенки тыкаться в разные стороны, потеряв ориентацию.