Дмитрий Пригов - Монстры

– Ну, Ренатка, ты даешь! – с непонятной интонацией произнесли обе разом и замерли.

С тех пор, кстати, сестры не то чтобы охладели к Ренату, но словно объявилась некая легкая завеса безразличия и недоверия. Правда, не думается, что именно случай с птицами послужил тому. Как-то так, само произошло. Жизнь катилась по своим раскатанным желобам, разводя их постепенно в разных направлениях. Почти незаметно для постороннего глаза. У Рената появились новые заботы, друзья и занятия. Он изредка навещал сестер, но был принимаем без прежней доверительности и особого отношения, а как обычный старый добрый знакомый. Справлялись, как дела. Угощали чаем и отпускали под вечер домой. Изредка случались рецидивы. Но это были уже случаи особенные. Уже не включавшиеся в постоянную и сладкую рутину близких, доверительных отношений. Его снова обильно кормили столь любимыми сестрами рыбопродуктами. Всем этим скользким и блестящим, обитающим на разных глубинах проносящихся мимо нас и вскипающих вод. Оно быстро и гладко проскальзывало в глубину желудка и, чудилось, некоторое время чуть щекотно пошевеливалось внутри.

– Учись глотать, Ренатушка, – в старые времена их удивительной доверительности и повязанности каким-то общим неоговариваемым знанием шутливо приговаривали сестры, нежно поглаживая его по ровному пружинистому животу, чуть опускаясь вниз, оттягивая резинку трусов и шутливо заглядывая туда. – О-о-о, уже наружу вышло! – и заливались смехом.

– Ннне нннадо, – Ренат смущенно заикался. Негрубо отводил сестринские руки, продолжая при том заглатывать скользких животных.

– Ты самых больших, и целиком, – упорно наставляли сестры. – Холодно? Скользко? А уж чему там другому, жгучему-горячему тебя другие научат. – Они переглядывались без всяких там улыбок и снова переводили взгляд на Рената. Так и застывали надолго.

Потом все вокруг стихало. Потом гасили свет и долго сидели, не произнося ни слова. Ни пальчиком не касаясь друг друга. Молча и медленно на небольшом расстоянии друг от друга через анфиладу многочисленных комнат направлялись в дальнюю, где их ждала огромная, застланная легко мерцающими в сумерках голубоватыми простынями кровать.

– Машенька! Машенька! – монотонно повторял Ренат. Она повернула к нему свои узкие глаза.

– Вот разоблачу! Разоблачу! – впадал в невеселую и почти рутинную ярость Ренат, пытаясь стащить с нее простыню. И безуспешно. Он был уже серьезно обескуражен неудачей своих попыток. Остановился. Удивленно поглядел на нее. Вернее, на щелочки глаз, мерцавшие в пространстве между натянутой простыней и черной копной волос.

– Ну что же, что же делать?! – Ренат прямо в стиле любимых чеховских героев своей литературной юности произнес полурыдающим голосом.

– Ты только послушай, – смеялась Машенька, приоткрывая лицо и поблескивая глазами. – Прямо как все три чеховских сестры. – И рассмеялась.

– А что? Я Чехова люблю, – не смутился Ренат. В свое время он просто подражал чеховской манере письма. Некоторые из его рассказов так и начинались с причитаний каких-либо злосчастных, тонко душевно организованных интеллигентов, бросавших в лицо власти и обществу горькие и бессильные упреки типа:

– Ну что же, ну что же это такое…?!

Или:

– Ну, почему это все мне…?!

Или:

– Нет, нет, я больше не могу, не могу! – причитали герои его ранних рассказов. Потом он стал писать какие-то полуфантастические сочинения. Его рефлектирующий, но уже совсем не слезливый герой приходил в гости к известному мыслителю тогдашних неимоверных времен, пытаясь вызнать некую тайну. Хозяин в изящной бородке и странноватой феске внимательно выслушивал его и отсылал в странный северный монастырь, где посредством истязаний плоти происходило преображение человеков. И через то – преображение всего света. В писаниях было полно всяких нездоровостей и патологии, прямо списанных с болезни Чингиза. На этих же страницах в качестве одного из персонажей, правда под несколько измененным именем, объявлялся и сам любимый писатель-врач. В конце же повествования Ренат собственной персоной в компании своих героев возлежал на пологом горном склоне спиной к буддийской ступе, светящейся на фоне густо-синего мерцающего неба. Все молчали. Молчание было необременительным. Первым поднимался бухгалтер. Бросал последний взгляд в постепенно темнеющее небо и произносил:

– Все, пролетели, – глядел на Рената. – Пустоты заполнены, – оборачивался в сторону недовольного, насупленного литератора и криво усмехался. Тот нервно передергивал плечами и поднимался.