Дмитрий Пригов - Монстры

Странник озирался вокруг. Ветер, развевавший седую бороду и тяжелые пропотевшие одежды, летел как раз от Севера. Со стороны холма. Донося поверх обычного своего звучания какой-то смутно-возникающий, но ясно вычленяемый, волнующий, будоражащий специфический слабый шум. Словно начальный, еще неяркий звук осторожной, медлительной, огромной металлической цикады. Будто она так легко-легко, еще лениво, спросонья потирала друг о друга гигантские, прихотливо изрезанные похотливые лапки, касаясь многочисленных острых взблескивающих выступов и волосков другими такими же заостренными. Звук был слабый, но чистый. Не сбивающийся ни в своей высоте, ни в громкости. Постоянен и ненавязчив. Он тонул в остальной массе лиственных и человеческих звучаний, так что был вполне неразличим без специальной на нем сосредоточенности.

– Что-то напоминает, – невнятно и еле слышно пробормотал странник.

И вправду, все выходило по рассказу старца. Но стоявшие вокруг недоверчиво вслушивались в его странное повествование, списывая все на возраст и болезненную воспаленность воображения, обостренного долгими годами изоляции и затворничества. В другие бы времена это послужило пущему вниманию и доверию к его словам. Но нынче дух скептицизма и рационализма настолько овладел всеми, что любое обращение к духовному и визионерскому опыту вызывало разве что не смех. Ну, конечно, до смеха не доходило. Однако же кривые улыбки и поморщивания выдавали всю степень недоверия и даже раздражения окружающих.

Старец же поведывал, что каждый из нас по нескольку раз возвращается на землю в различном обличье. Некоторые же, наделенные специальной неопознаваемой миссией, – так и вовсе не покидают этот мир. В поведении и жестах старца вдруг проявлялось нечто неопределенно женственное. В том, как он подбирал полы длинного одеяния и обмахивал рукой лицо в душной и сыроватой атмосфере подвальных помещений. Окружавшие отмечали это про себя. С недоверчивой усмешкой, утомленные рассказом и поздним часом, вставали. Что-то бормоча себе под нос или друг другу на ухо, медленно покидали слабо и неверно освещаемое факелами смутное пространство. И пропадали невидные, неслышимые, сливаясь темным одеянием с окружающей тьмой.

– А как же воскрешение из мертвых?

– Так ведь тела-то будут хоть и не умопостигаемые, но сверхтелесные. А душа есть сборщик и стол для собирания.

– Что-то такого в писаниях я не встречал, – замечает кто-то тихим голосом из-за спин ближних и приближенных.

– А и не все пишется, – вглядывается старец в колеблющуюся полутьму. – Дабы неразумные во вред себе и другим не употребили, – предупреждая и одновременно пристыжая, ласково выговаривает старец.

Когда последний из скептиков, темнея в сумрачном проеме двери, скрылся, временно застыв в невысоком арочном вырезе, старец положил руку на плечо оставшегося. Тяжело помолчал. Поднял глаза, блеснувшие неожиданным пронзительным светом. Несколько раз дернул губами, но не произнес ни слова, ожидая, видимо, что собеседник заговорит сам. Но тот хранил молчание. Достаточно повременив, старец проговорил:

– А ты, милый, сам, верно, знаешь.

– Ну да, – пробормотал тот, мгновенно почувствовав неимоверную усталость.

Пришедший присматривался и все не мог распознать, что же там такое происходит. Приложил тяжелую ладонь ко лбу, вглядываясь в земляное сооружение, до сего момента мало чем отличавшееся от всех остальных. И тут неимоверным усилием зрительной, даже сверхзрительной концентрации и внимания он смог различить, как из холма, раскачиваясь из стороны в сторону, расширяя трещину, словно разрывая ею весь взбудораженный холм, объявилось нечто мохнатое. Он сузил глаза до едва заметной щелки, куда почти не проникал свет, но только лишь флюиды откровенного видения. И в тонком, почти бритвенном разрезе холма разглядел не то насекомоподобную клешню, не то лапу, обросшую ясно различаемыми редкими, поблескивающими, как иссиня-металлическими волосами. Быстро прикинув размер, съедаемый двумя-тремя километрами расстояния, аж отшатнулся в ужасе – выходило, что лапа размером достигала середины старинной замковой башни, высившейся как раз за спиной, к крупным камням нижней кладки которой его как раз и отбросило.

И мы поразимся вослед пораженному.

– Машенька, Машенька, ты меня слышишь? – единственное окно в небольшой комнатке тесной коммунальной квартиры, забитой такими же небольшими комнатами, забитыми таким же и даже большим количеством таких же, а и не таких же людишек, а и совсем-совсем других, уже было залито ровным мягким утренним светом. Ренат приподнялся на локте. Шумно втянул в себя воздух. Оглядел раскиданные по подушке черные локоны, высовывавшиеся из-под пододеяльника, усеянного глупыми мелкими розовыми и серенькими цветочками. Неяркими такими цветиками нашей неяркой среднерусской природы. Эти простыни и пододеяльники жили-служили Ренату достаточно долгое время его холостяцкой жизни. Достались они от сестры, вышедшей замуж за престижного в годы позднего социалистического царства венгра, уехавшей в Будапешт и сбагрившей Ренату ненужное уже для тамошней полубуржуазной жизни, нищенское, но чистенькое и аккуратное, многоштопаное, студенческое барахло. Сестра изредка наезжала эдакой богатенькой родственницей, навозя несметное количество невиданных подарков. Мрачно оглядывала братьев, косневших в удручающем, на ее взгляд, социалистическом бытии. Повторяла к месту и не к месту: