Борис Чечельницкий - Кривая речь

И егеря, и даже лесоруба,
И добровольно сразу сдался в Ад.
Я – душегуб, оправдываться глупо.

Куда ни плюнь, повсюду виноват;
Таких не возят к звездам и кометам.
Я в первом круге, контур кривоват.

Вот Пифагор, похож по всем приметам.
– А где твои квадратные штаны?..
Жаль, Пифагора спутал с Архимедом

И получил пинок от Сатаны
За то, что с математикой не лажу.
Поэту теоремы не нужны.

Беру свою нехитрую поклажу
И опускаюсь ниже этажом.
Не дай вам черт попасть в такую лажу:

Де Сад Мазоха тыркает ножом,
Развратная царица Клеопатра
Бесстыже извивается ужом

На сцене древнеримского театра.
Заманивает; чую – мне капут.
Как Марк Антоний, хлористого натра

Я чуть не слопал с Клепой целый пуд,
Но, от греха подальше, дал понять ей,
Что мужеский сломался атрибут.

Освобожден от фрикций и поднятий,
В месторожденье слов я взял тротил,
Хоть Маяковский крикнул: «Слово – радий».

Я дозу радиации схватил.
Перебираюсь в тепленькое место,
Где истязают жмотов и кутил,

Но мне там скучно: «Черти, так нечестно.
Я вниз хочу. Там мясо запекли.
Торчит собачий окорок из теста.

Кореец Ким или китаец Ли…
Китаец ли? Не суть, печеный Цербер.
(И как они запечь его смогли?)

В бокалы разливают из цистерн beer,
Собачье сало капает с манжет.
Фантастика! Уэллс, который Герберт,

Не смог бы сочинить такой сюжет.
Трёхглавый пес истыкан и исколот…
Я уломал чертей и, вниз сошед,

Свой утоляю первобытный голод.
У Ким Ир Сена праздничный фуршет.
Там я кусочек счастья отколол от

Щедрот вождя. Не ел вкуснее блюд.
На вкус – почти тушеная овечка,
И если не съедят и не сошлют,

Оформлю ордер в «райское» местечко.

Привет вам, Гильденстерн и Розенкранц,
Сантехника не вы мне вызывали?
Как ненавистный отчим, грозен кран,
Цунами мне устроивший в подвале.
Там всплески брызг, и капель перестук,
И водопад грохочет как тачанка.
Сантехник просит шведок пару штук,
А у меня одна, и та – датчанка.
Он взмок, продрог и выбился из сил,
Вбивая в течь засаленную ватку.
Болгарку для чего-то попросил.
А почему не сербку, не хорватку?
Как жить мне без воды и без тепла?
Быть иль не быть холодной, грязной свинкой?
Сантехник, сволочь, требует бабла,
Грозит прийти ко мне с какой-то финкой.
Я превращаюсь в знатного гребца,
По коридорам ковшиком табаню.
А ночью мне явилась тень отца,
И тень сказал: «Иди ты, Гамлет, в баню».
Мыть иль не мыть мне ноги перед сном?
Сходить на речку вечером с кастрюлей,
Как будто бы за пивом в гастроном,
Или прослыть отъявленным грязнулей?
Дошкандыбаю к речке как-нибудь,
Но вдруг там барракуды и миноги?
А может, умереть, потом уснуть
И захрапеть, а после вымыть ноги.
Мыть иль не мыть, вот в чем? В какой бадье?
В кастрюле из-под первого? Второго?
Офелия сидит в одном бюстье.
Зачем ей два – она же не корова.
Она отрада дней, ночей и утр,
Кондишн в зной, камин во время стужи.
Я ей пишу, пока она без пудр,
Румян, белил, теней, помад и туши.
Талантливей, чем Пушкин Анне Керн,
Таинственней, чем аббривеатура:
«Привет вам, Розенкранц и Гильдестерн».
Она поймет: она почти не дура.

Я написал, как Лермонтов, как Блок,
И зная себестоимость шедевра,
Я этот гениальный монолог
Бродячей труппе сдал за тридцать евро.
Нетленный текст, не жалкий суррогат,
Закралась мысль, что я не бедный Йорик.
Приобретен точильный агрегат.
Острее бритвы новый мой топорик.
Пусть слава ищет прим бродячих трупп,
Мне ближе слава зэков-лесорубов.
Я тороплюсь: мне нужно сделать труп.
Я так давно не делал этих трупов.
Ты помнишь, мама, как я топором
Мышей и крыс разделывал за дачей?
И я прекрасно справился с задачей,
Но думал – это крыса за ковром,
А оказалось – прихвостень крысячий.
Зови меня отныне – Родион,
– \\Жестокий укротитель мясорубки.
Я еду в Лондон, там есть стадион,
Где я смогу раскаяться в поступке.
Займи мне пару сотен на аванс,
Отдай их Гильдестерну с Розенкранцем.
Их финка ждет с сантехником-засранцем.
Записка вот:
«Купите муфту с фланцем.
Спасибо, Гильденстерн и Розенкранц».