Борис Чечельницкий - Кривая речь

Я – Долли, по паспорту Скиллер.
Брюхата и нос конопат.
А отчим – растлитель и киллер,
Поэт, парфюмер, психопат.

Сват Март ли, не важно, иль кум Берт —
Нимфеток в предгории Альп.
Забрался расчетливый Гумберт
К мамаше под юбку и скальп.

В глухом, захолустном Рамсдэйле
Птенцы выпадают из гнезд…
Вдоль трассы отели, мотели.
Два года под сенью их звезд.

Где звезды? На сцене? На небе ль?
На вывеске две или три?
Ложись на скрипучую мебель,
Глазенки подушкою три.

С чего этот Гумберт так весел
И ржет, точно мерин гнедой?
Тушил бы «огонь своих чресел»
Под душем холодной водой.

– Je t'aime, – говорит, – Карменсита…
Я словно клаксоном – «Би-би» —
Два бакса сними с депозита
И хоть на китайском люби.

Бывало, безумный кочевник.
Запив алкоголем харчи,
Притащит мне в койку учебник
И скажет: «Лолита, учи».

Мол, важно для всех поколений.
С любовью, мол, мы погодим.
Мол, суть временных умалений
Откроет нам Пугач Вадим.

А я, обомлев с перепуга,
Чего-то понять не могу;
Два бакса на мультик – и Пугач
Возможно, осел бы в мозгу

Не хуже любого оксида,
Что помнит пробирки стекло.
Далась мне его Карменсита.
Я – Долли. Я даже не Ло.

Здесь уйма ночных насекомых.
Тащи в свой паучий альков,
За пестрым следи косяком их,
И бабочек, и мотыльков,

Пока не сдадутся в утиль те,
А страшный гиббон, бабуин,
Плешивый развратник Куильти
Подсыпал мне в чай героин.

Мой взгляд помутился не зоркий,
И стал чересчур близорук,
Но я убежала от оргий,
От липких, трясущихся рук.

Жить страшно на западе диком.
Я высохла, словно цукат,
Я замужем. Звать его Диком.
Вот только он не адвокат.

Всю жизнь мою всмятку раскокав,
Глумясь, как последний вандал,
Ни цента не дал мне Набоков,
А Пугач – поэт, он бы дал.

Выхожу один я на дорогу.
Снег топчу зернистый, как творог.
Будь индейцем, сел бы я в пирогу,
Потому, что в джунглях нет дорог.

Прилепив к залысине кудряшку,
Выхожу сердит, угрюм и хмур.
Будь нанайцем, сел бы я в упряжку
И погнал собачек за Амур.

Был бы я большим оригиналом,
Кабы в полуночной тишине
Рассекал по рекам и каналам
В гондольерском ветхом шушуне.

По кавказским горным полустанкам,
Пулемет под мышкой волоча,
К дагестанкам вышел бы я с танком,
К дагестанцам – с танцем ча-ча-ча.

Где-то меж рассветом и закатом,
Погадав на гуще и таро,
Ориентировочно за КАДом
Выхожу один я на доро…

Там народ тусуется не праздно:
Клешни на петардовом цевье.
На дорогу вышел я напрасно.
Ел бы дома шубу с оливье,

Запивал студеным алкоголем
И урчал набрякшим животом…
Не о том мы с классиком глаголем.
Я о том, а классик не о том.

У него такая ахинея.
Не стихи, а клабная камедь:
Ну не может, вечно зеленея,
Темный дуб склоняться и шуметь.

В типовую спальную светелку,
Что с пеленок мной заселена,
Я принес искусственную елку:
Шелестит и вечно зелена.

Поминая горе-дуэлянта,
В честь гадюк и прочих аскарид
Полыхнула лампами гирлянда,
И звезда с верхушкой говорит.

С комсоргом в Ленкомнате квасим,
И я заявляю ему:
– Давайте, товарищ Герасим,
Утопим в канаве Муму.

А он говорит:
– Мы поднимем
Вопрос на совете бюро.
И если решение примем,
Возьмем у парторга добро.

Дадим порученье юннатам.
Они разберутся с Мумой:
Придушат шпагатом, канатом,
Бечевкой, тесьмой с бахромой.

А я стеклотару снесу-ка.
В лопатнике нет ни гроша…
А вдруг она славная сука?
– Да чем же она хороша?!

Она Комисарову Клаву
Гоняла, как бобик свинью.
Не Верку – козу и шалаву,
А зама и пома твою.

Меня не пустила в апреле
Ну в этот… газетный киоск.
А знаешь, как трубы горели.
И трубы, и печень, и мозг.

Наносит отродье шакала
Урон комсомольским рядам:
Тимуровцев так напугала,
Что те расплескали «Агдам».