Борис Чечельницкий - Кривая речь

Сплю на полу в каморке за сенями.
С какой ноги ни встану, все не с той.
Я – дворянин с миланскими корнями.
Я – Буратино Карлович Толстой.

Я мог сгодиться скрипке и кифаре.
На мне бренчал бы всякий ловелас.
В меня почти влюбился Страдивари,
Амати и Гварнери клали глаз.

Но как-то косо пялили гляделки.
Нащупал сук, объевшись беленой,
Обкуренный нетрезвый самоделкин
И грязно надругался надо мной.

Водил рукой по талии, по попе ль.
Вдруг осмелел и взялся за сучок,
И говорит: «Какой красивый шнобель».
А я ору: «Не шнобель, а смычок!»

Схватил топор, ушам своим не веря,
И саданул под корень топором.
Глухая криворукая тетеря,
Такого даже молния и гром

Не остановят в гнусном начинанье.
Пенек остался в зарослях травы.
Мои мольбы и дикие стенанья
Он перепутал с шорохом листвы.

А грома нет. Тоскливо плачет тучка.
Всплакнули белка, заяц, ежик, крот.
И вот отец мой – плотник недоучка,
А я – носатый маленький урод.

Он целый день крошил меня на доски,
Долбил меня щербатым долотом.
А если бы нашел меня Едомский [5],
То я бы стал мечтательным котом.

Я рос и плодоносил на пленэре.
Земля мне мать. Я мял ее сосцы.
Амати, Страдивари и Гварнери —
Мои потенциальные отцы.

А что Едомский? Вышел на утес он.
Стоит, как дуб, рисует старый клен.
А мне кричат, что я недоотесан,
Недообструган и недодолблен.

Что весь в отца, что страшен и тупица,
Что дуролом, дурында, дурандот.
И я пошел в надежде утопиться.
Все помнят старый детский анекдот.

Я не тону, но тут мне подфартило:
На отмель, освещенную луной,
Приковыляла грузная Тортила
И подарила ключик разводной.

Назвала мой поступок суицидом
Под злое улюлюканье наяд,
И мне не важно, как мои отцы там —
Ваяют или скрипки мастерят.

Григорий Саныч дюже смел,
Вот только плавать не умел,
Где обнялись, как две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Где «застрелились» воды Нев,
И львы стоят окаменев,
И мост подсвечен Биржевой,
И есть в продаже beer живой
(Живое – beer сиречь оно),
К тому же Гриша пил вино.
Он тосковал, как потаскун,
Прочтя на карте: «Бела Кун»,
И, как матерый корабел,
Чертил все парус: парус – Бел
И напевал: «Тру-ля-ля-ля»,
Мол, Бела с фраером гуля…
Сам матерился, а за мат
Страдал несчастный Азамат,
Прервавший мой рассказ бичом,
Гонимый страшным Казбичом…
Доеден жареный фазан.
Таких не вылечит нарзан.

Григорий бил по кабанам.
Я умолял: «Пока бы нам
Перекурить. Ядрена вошь!
Ты всех баранов перебьешь.
Фазана видишь? Целься, Гриш.
Нет, расскажи мне про Париж,
О том, как пляшут в Moulin Rouge,
Про околачиванье Груш»…
Холодный пот сбежал по лбу:
«На Грушу я наклал табу,
И на Париж наклал давно,
И на коньяк, и на вино,
На ресторан, на бар, на паб
И, соответственно, на баб».
В ущелье прыгнул, как Тарзан.
Таких не вылечит нарзан.

Я отслужился. Мну гамак.
На кипу Гришиных бумаг
Я не накладывал табу:
Я все табу видал в гробу.
Козел в горах о Мери – «Ме-е-е»,
Как о Проспере Мериме,
А весь печоринский журнал —
Мокруха, жуткий криминал…
На перспективе Лиговской
Он о Марусе Лиговской
И не подумает с тоской.
А мой фазан клюет казан.
Я нарезаю пармезан
И нас не вылечит нарзан.

В мечтах о Беатриче белокурой
Меня сразил беспамятства недуг:
Какой геометрической фигурой

Я начертил по Аду виадук?
Квадраты это были или ромбы?
πR2 – должно быть, это круг.

По кругу вниз сползали катакомбы.
Навстречу хищник. «Кыш отсюда! Брысь!»
Будь это кот, подумал кот о ком бы?

Не обо мне, но там гуляла рысь,
Где я искал трапецию в овале;
Коль изловчится глотку перегрызть,

То слово «брысь» я повторю едва ли,
«Buon appetito! – вслух произнесу, —
Извольте отобедать на привале».

Но рысь скончалась в сумрачном лесу,
Я прокричал страшилки Пенсил-клуба [6],
Чем укокошил волка, и лису,