Евгений Сабуров - Тоже мне новости

Ронсар наивен. Вы искушены.
И только что ресницы хлопают
как мельницы над Дон-Кихотом.
Пойдем попросим справки у жены.

– Как вам понравилась сегодняшняя
посетительница?
– Она пришла, плечами жалуясь
и растворяясь в отвратительную малость
и возмутительную длительность.

– Что я скажу? Легко ему ли было
говном подножным выкормить Плеяду,
но, говорят, что это было надо.
Как глух Ронсар, но как чутка кобыла.

Держитесь девочка, со мной у вас
нет части.
Нам на одну подушку не упасть.
Хотя и кажется, одной мы масти,
но кто сегодня вычисляет масть.
Держитесь, девочка, нет части – нет
участья.

Вам хочется себе построить домик
и жить в нем всех любя
и вытащивши из-под дома ломик
поцарствовать, стекло в дверях лупя.
Ах, домик, ах, какой же домик.

Принц, я не верил снам пастушки,
я изворачивался, пел,
я брал, возможно, жизнь на мушку,
но – не скажи! – не на прицел.

Прекрасных женщин розовые щелки
пахучи и немного жалки,
их функции смесительные четки,
хотя и каждая чуть-чуть весталка.

Я обомлею снова. Снова пряну
на гладь груди, распавшуюся вежливо.
Я завздыхаю, вдруг вдыхая пряный
дух влажный, неизбежный.

И я пойму: нет женщины вообще,
есть только ты, и мы вдвоем с тобою.
Вотще нам мудрствовать! И множество
вещей
послушно назовем любовью.

Живу предчувствием удачи,
предчувствьем запоздалой встречи,
а жил бы может быть иначе,
другие говорил бы речи

и радости ежеминутной
доверчивой и повседневной
ответом утренним и мутным
звучал напевно.

Наверно нервным быть таким
нисколько не имеет смысла.
Но я иду. Туман и дым.
Земля прокисла.

Манера срать значенья не имеет.
Готовность срать – другое дело.
Какое милое досталось тело
мне смертному.

Структура сна известна.
Претензии частей друг к другу явны.
Царевна опочила близ Купавны.
На пригородный холм бежит невеста.

Как одиноко. Заперт и опасен
пью с одиночества,
лелею имя-отчество.
Зеркало вынесли, поскольку непрекрасен.

Нос таскаю между щек.
Где ж его таскать ещё?

Хрен сую любимой в щелку.
Что ж мне им орехи щелкать?

Не тот возраст. И к очернительству
я не был готов даже в ученичестве.

Не был даже склонен к такому.
Всегда тяготел к семье и дому.
Как таковому.

Пока не вернусь я к истокам любви,
пока я не выплесну тусклый стакан
своего обихода,
пока я крученье багровой струи
не выставлю заполночь, я не достоин
свободы.

Веселые взрывы, румяные взрывы
какие-то ревностные проходимцы
чертили прямо и обратимо
над лесом, которому мы снимся.

Пока не вернусь я гиппопотамом
к маленькой миленькой девочке
Лизке,
пока я играю крестами, листами
и хлопочу над сосиской,

я не достоин свободы. А когда?
Когда я достоин свободы?
Ерунду уносят года.
Всё остальное – годы.

Чувствительная флейта прозвучала.
Весна закончилась и лето на исходе.
Я сам казался одичалым,
неподходящим при любой погоде.

Я ел и пил, я наблюдал людей
привязанности и столпотворенье.
Я в лютую любил и принимал плетей
чувствительное пенье.

Мне не казалось это тем, что надо.
Я говорю, казался одичалым
я сам себе, а вот выходит кладом
то, что чувствительная флейта
прозвучала.

Ума палата, ну, ума палата.
Как говорится, было б что лелеять.
Мы все на свете делаем за плату
покорно, недовольно, пламенея.

Чувствительная флейта простодушна
и ничего не стоит обмануть
того, кто болен оттого, что скучно
ему и обозначен путь.

Во время первой брачной ночи
от геморроя умер царь Атила,
но юная жена Атилу не винила,
поскольку отомстить ему хотела,
но вот её святое дело
всевластный случай, как бы между прочим,
взял на себя. Достойна изумленья
история царя в таком вот роде,
хотя при существующем подходе
«царь» здесь неверное именованье
или скорей сомнительное мненье
в связи с пробелами в завоеваньях.