Евгений Сабуров - Тоже мне новости

О, соловей-разбойник, соловей!
Не наш, не наш тотем, не русский.
Произойдет ли завтра смена вех
и сиська выскочит из блузки

не ясно, все не ясно, но на то
она и есть весна. Луна в ночи
дебелой девкой, налитой,
не зная, что сказать, молчит.

Боже, что она подумала обо мне?
Как могла она такое подумать обо мне?
Я такой чистый, такой невинный, такой
никакой.
Как могла она подумать не вовнутрь, а
вовне,
когда стал я перед ней совсем нагой.

Я хочу доказать-доказать.
Ну, если не доказать, то сказать ей,
что в нашей поэзии, ебена мать,
мы так значительно веселей и важней,

чем каждый шаг, который она совершит,
каждый шаг,
чем каждый миг, который она проживет,
каждый миг,
что я к воде подтянул лежак,
лег на него и сник.

Не думал, не думал, что это так,
что это все обернется так,
что, как говорится, это все так обернется,
потому что я полный мудак
и это осознается.

Я хочу доказать-доказать,
что ни лестница вверх, ни спуск в подвал,
ни в конце концов та же ебена мать,
ну, никто нас не колыхал
больше, чем сегодня ты меня,
но предполагаю прорваться
в тот мир, что прекрасней день ото дня
и в сущности разнообразней.

В очаровательном доме
скромном, маленьком, но таком удобном
двое пожилых людей сидели
и говорили, кто о чем помнил,
глядя как пальцы пустили ели,
кивая друг другу готовно

в очаровательном доме, выдвинувшись во двор
два пожилых человека,
столько прожившие вместе,
благословляли белый забор
и близлежащую реку
и не ожидали никаких известий.

Они хотели, чтобы после тюльпанов
у них зацвели пионы.
Они были немного пьяными,
но очень сильно влюбленными.

В очаровательном доме мелькала мысль,
что жизнь ушла,
но она отметалась с порога,
хотя в этом доме жила
достойнейшая тревога.

Девочка не из самых умных,
но какая-никакая.
Моя девочка. Моя слабость, моя
сладость.
Вокруг тебя целый мир влюбленных
плещущихся, квакая, мигая.
Какой-никакой – твой драгоценный
кладезь.

Нет. Мой драгоценный кладезь,
колодец, из которого пью я, —
девочка не из самых умных, не из
самых красивых,
гуляющая на стороне, но все равно
моя семья,
на моих руках носимая, —

и обреченно поднял,
сказав все это,
ради чего жил и не понял —
и не помнил —
лето.

И проиграл-проиграл
то, чего так и не принял,
то, что ждал и не взял —
имя дождя в пустыне.

На маленьком мальчике маленький
рог,
на маленькой девочке – голубь,
и маленький мальчик привольно
залег
на маленькой девочке голой.

Мы стлались как ряска на
ближнем пруду.
Очистили пруд. Мы устали.
Уселись, запели в ту же дуду
из нержавеющей стали.

Немецкой поэзии странная связь
с моей незначительной жизнью
не то, чтобы зов, и не то, чтобы казнь.
Я ею и призван и признан.

Обязанность повиновения предела не имеет. Ей
положено
застопориться страстью, не из разума.
Обязанность повиновенья
тревожно
трепещет заданными трассами.

Не умозрение рождает совесть. Грустно
глядя на ирисы и слушая лягушек
ты подметаешь дом свой. Выше мусор! Пусто.
Теперь прилично дом обрушить.

Натура вечно движется скачками.
Ее душе прерывистой и влажной
заказана удача. Вечерами
она томится и во всем и в каждом.

И только женщины сухие и нагие сосредо —
тачиваются в повиновении,
чтобы поддерживать разумную гармонию,
утаптывая мир, и ждать мгновения,
когда зачатием взорвется антиномия.

Мы влагой обменяемся друг с другом. Нам
положено
хватать из воздуха, выдергивать стрелу.
Не умирать. И в мире обезвоженном
хоть пригоршню воды подать к столу.

Вспоминая закат
за забором, за белым забором,
три минуты подряд
я светился не взглядом, а взором.

Архаично-торжественен
я восседал над прудом.
Трясогузка так женственно
двигала длинным хвостом,