Евгений Сабуров - Тоже мне новости

где ограниченность скупа и беспощадна,
где точки выспрени, окрестности растеряны.
Не всем доступна, но, увы, измерена
любовь. Такая жадная!

Несчастный случай
уходит в небытие.
Счастливый случай
делает нас рантье.
Но было б лучше,
если б наше житье-бытье
было б житье твоё и моё.

Пополудни я вышел на двор —
как я долго спал! —
и этот милый двор
голым стал.
Завязался такой разговор,
когда я сел за стол
во дворе, который уже гол.

Мы поцеловали
друг друга,
обернулись и поцеловали
друг другу руку,
а по двору сновали
отражались, жались к стене
крики.
Ты сказала: – быть тишине
тишине великой.

Наступила тишь,
тишь да гладь.
Наступила тишь,
что с нее взять.
Ты сидишь, глядишь.
И какая же сеть
заставляет сидеть и глядеть?

А уже непонятен ласкающий звук
и прелесть волос и рук,
А уже одиночество рвется и бьется
и в ушах отдается.

Изнутри желтеет ива,
издали несется свежий
запах осени счастливой,
безмятежной, очень нежной.

За пределами поселка
увлекательная жизнь —
то ли там пасется телка,
то ли трется пейзажист.

Говорят, что дождь пойдет.
Даже, кажется, не врут.
Так тепло, что весь народ
неодет и необут.

Вот прихватит! Вот окатит!
Все попрыгают в дома.
Так же само будет как-нибудь,
когда явится сама.

Только дома-то не будет.
Только некуда бежать,
дорогие мои люди,
некуда, ебена мать!

Будет нежно, безмятежно.
Не счастливый, не тоскливый
сядешь в поле белоснежном
под осыпавшейся ивой.

Будет так или иначе,
будет скоро ли, не скоро,
только будет. Ну, и значит
та пора придется впору

нам. Тебе и, вообщем, мне.
А пока присядем рядом,
вкус почувствуем в вине,
запахи в дыханьи сада.

Поглядим, как сыплет ива
острый лист на черный пруд,
помолчим, когда вдруг иволги
коротко свое споют.

Неохота расставаться.
Осень длится, осень радость.
Любоваться, может статься,
многоразовым парадом

нам с тобой ещё-ещё.
Улыбнувшись от отчаянья,
любим жизнь негорячо,
безмятежно, беспечально.

Любовь мешает говорить. Любовь мешает
несовместимое в одном фужере.
Любовь лишает чай запаха. Случайно
теряешь все и сам становишься потерян

хотя бы для себя. Сам призрачен и всех
вдруг посчитаешь призраками и пойдешь
неверно,
не с той как полагалось масти. Смех
у радостных врагов, а у своих – истерика.

Тебя начнет носить туда-сюда
и колотить о все углы и двери.
Ты задохнешся от обиды и стыда
потерянный, потерянный, потерянный.

Любовь пройдет, как и не начиналась,
несовместима с жизнью и искусством.
Любовь опять придет. Какая жалость!
Как хорошо, когда повсюду пусто.

Жизни сон – это жизни сон,
это не что-нибудь до, и не что-нибудь
после.
Жизни сон – это он,
тот, кто пришел и сидит возле.

Нам старикам положено жить во мгле,
во мгле перед рассветом.
Говорят, что мы на земле
уже оставили жизни сон – это

жизни сон, не более чем,
но взбодрись!
Никого за моим плечом,
подевалась куда-то жизнь,

даже жизнь, но нам, старикам,
предстоит
еще что-то кому-то сказать:
волчья сыть, травяной мешок,
волчья сыть,
травяной мешок, голубые глаза.

Это не что-нибудь до и не что-нибудь после
это сегодня сидит возле,
мясо грызет и гложет кости
и не зовет ни сласти, ни злости.

На шторах листья лавра,
вверху зеркал трофеи.
Заброшенный музейный замок.
По вечерам танцующие феи
в сопровождении кряхтящих мамок
нисходят с канделябров.

Мысль обязуется поруганное слово
хоть как-то оправдать воспоминаньем.
А в окна видно: лесом
глазеющие буржуа идут и снова
с пугливым, но и страстным интересом
приветствуют беду свиданья.

Где мир окончился? За этим ли столом?
На той ли ебаной кровати?
Музей музеем, но ведь был же домом —
делали пакости, снимали платья
и напролом
всю правду-матку резали знакомым.