Саша Ирбe - Горячий аккорд (сборник)

Ей не знать ни вселенской печали,
ни задумчивой пропасти стен.
Я хочу, чтоб её обожали
всем нелюбленным
в жизни взамен.

Я гляжу,
как идёт на прогулку
эта новая , эта она ,
нежно кутаясь в рыжую шубку,
как над нею вздыхает луна.
………….

Дай ей бог, чтоб ни сумок-котомок
и ни груза обид не таскать.
а ещё, эту жизнь не искомкав,
только радости в жизни искать,

быть, как луч, вдохновенной и тонкой,
чтоб друзей и поклонников рать,
а ещё – чтоб осталась ребёнком,
даже, если пойдёт
умирать.

Устала… И еду домой…
Мне больше не надо, не надо –
ни зорь
над Москвою-рекой,
ни встреч
у Нескучного сада,

ни лёгкого здравствуй-прости,
ни рук,
что ласкали мне плечи,
а хочется ношу нести,
которую вряд ли излечит

бег времени… (бремени бег!).
Все наши проколы-приколы…
Нет больше ни мыслей – ни бед,
осталось одно:
коридоры

московского, злого житья…
Так рухни же всё в одночасье,
чтоб лёгкая песня моя
наполнилась музыкой
счастья,

затем что вокруг пустота
(ни звука родного, ни слова…).

Ты видишь, Господь,
я чиста.
Господь,
ты роди меня
снова.

Под утро и́з дому – как теплится зима –
по тонкой тропочке к церковной пустоте
я прихожу, не ведая сама,
что всё не так и все давно не те.

Что двор закрыт и дьякон дочитал
последний лист… И что ещё Дали
падение Господне предвещал
с небес в густые пропасти земли.

Что свет погас, и некого молить,
и что давно уж некому вверять
ту пустоту, с которой надо жить,
ту полноту, с которой умирать.

Мне дивно от твоих простывших улиц,
от гнущихся каналов невпопад,
от чёрных львов, которые очнулись
и над землёй стремительно летят.

От медных струн – растянутых проспектов,
от серости безмолвной синевы,
от вещности бездонных километров,
здесь отнятых у Бога и Невы.

Мне кажется, что города иного
на свете нет.
Да и не может быть.
Как сложно мне в тебя не мчаться снова!
Как тяжело Москву не разлюбить…

Мой Петербург – величие без правил!
И не поймёшь: страданье или рай…
Такой же ты, как Пётр тебя оставил.
Ты всё такой!.. И ты об этом знай!

У меня нет больше прошлого:
прошлое осталось там,
в ожидании хорошего
назло звёздам и ветрам.

А ещё – в сознаньи трещины,
в сердце ранки продувной.
А ещё – в желаньи женщиной
быть обыденной, земной.

Но теперь всё это попусту:
путь, куда ни приведи,
у меня внутри лишь пропасти.
Только полости
в груди.

Цари давно остались за чертой:
у времени свои круговороты.
Да и в помине нет планеты той,
где жили ожиданием охоты,

где были развлечением балы
(невинные, помещичьи проказы),
наполненные яствами столы
и наизусть заученные фразы.

Теперь мы все в столетии ином.
И лишь кресты надгробные и плиты
шуршаньем трав нам шепчут об одном:
«О Господи, неужто мы забыты?..»

И ничего уже не оправдать,
не воскресить, не воссоздать словами.
Лишь времени чарующая гладь
зияет, словно пропасть, между нами.

И нам – с несметной нашей суетой –
не разгадать их тайну мирозданья.
И в суетный наш век из жизни той
доносится лишь музыка молчанья.

А любовь принесу только сыну,
а мечту принесу только маме,
потому что по плоти едины,
потому что и верили сами

в быстротечную рыжую осень,
в ту, которая соединяет,
и уже никуда не уносит,
и уже ничего не узнает.

Только будут все тёмные ели,
только будут все бледные звёзды
и в саду, на веранде, качели,
и уже нам не слышимый
поезд.

Не сумею уже возвратиться
в город мой,
быстротечный и ленный,
где событием кажется птица,
что уселась на каменных стенах

белой церкви,
где тихая речка
огибает колдобины парка.
И не встретишь ты здесь человечка,
чтоб тебе его было не жалко.