Саша Ирбe - Горячий аккорд (сборник)

Как жаль: дома и люди так не схожи.
(С полсотни лет – а с чистого листа.)
И прежние не смогут люди тоже
жить там, где поселилась пустота.

С соседями не стану я прощаться,
но каюсь, что питаю зависть к ним,
что так легко умеют расставаться
с неповторимым прожитым своим!

Мой светлый город, Белая Холунь,
отчаянное, детское житьё,
я возвращусь в твою земную лунь,
как в лучшее на свете бытиё.

По берегам твоим шуршанье трав
меня наполнит светом и теплом.
И, бесконечной нежностью объяв,
твой старый сквер напомнит о былом.

Вот школьный сторож – тихий и седой,
вот вдоль тропики белые грибы,
а вот и мы, летящие гурьбой,
своей судьбы и юности рабы.

Мы знали всё – и нищету, и боль,
и интернатских спален забытьё,
но, оттого что мы неслись гурьбой,
нас не смущало скудное житьё.

И оттого что так, рука с рукой,
плечо с плечом, могли хоть век идти,
нам эта синь казалась дорогой
и все казались добрыми пути.

…И стук колёс, и скрипнувшая дверь –
всё наполнялось тайной бытия.
А что у нас подобного теперь?..
Такого нет… Есть только ты – и я.

Моя пустая, Белая Холунь –
заросший сквер и травы у реки, –
но, видит Бог, твоя земная лунь
мне светит,
словно в небе
огоньки.

На станции,
где свет давно погас,
где поезда
и лошади не ходят,
дом пращура ещё встречает нас,
глазницами в ночи пустынной водит.

Он был вокзалом, детским садом был,
а раньше – в допотопную эпоху –
в нём пращур мой винца попить любил,
а за винцом и каялся, и охал.

В чём каялся?.. Теперь уж не поймём.
О совести его давно забыли,
а вот что дом построили при нём,
что табуны рысцов и русских [2]были,

то помнят все из рода моего
и каждый год печально приглашают:
«Поедем, дескать, навестим его,
пока о нём ещё в округе
знают».

Так велика же память у сельчан?!
Домишка три от прежнего посёлка,
каскад берёз да кладбища курган,
на месте магазина – сруб-плетёнка,

но крепко помнят: застрелился дед,
мой пращур и строитель дома то бишь,
когда увёл табун не раб-сосед,
а те, кого кнутом не остановишь

и револьвером тоже не возьмёшь, –
красногвардейцы – смелая бригада.
В тот день по дому пробегала дрожь,
а из людской кричали вслед: «Не надо!..
Куда ведёте?.. Нас прокормит кто ж?»

Лошадкам сена выдали в запас,
бока и морды тряпкой обтирали,
и лошади себя
в столь страшный час
важнейшими на свете ощущали.

За домом, что когда-то был вокзалом,
и детским садом, и именьем был,
всю ночь моя прабабушка лежала,
когда прадед на небо уходил.

Из револьвера застрелился вскоре,
как увели с крыльца его табун:
не признавал ни слабости, ни горя –
ни клокотанья в сердце ржавых струн.

На станции, где свет давно погас,
где колея, поросшая травой,
я знаю, в летний час и в зимний час
по шпалам бродит гордый прадед мой.

Он круче дома на земле стоит,
пусть столько лет в аду или в раю,
и дом, быть может, вскорости сгорит,
но только он останется в строю.

И будет жить, как эти дерева,
что смотрят в небо, –
хоть за веком век, –
а всё под ними теплится трава,
а всё их ветви радует рассвет.

Но час придёт – и возродится дом
на месте том,
где нынче ставен стук.
И станет прадед ангелом при нём.
Так разомкнётся и замкнётся круг.

На белых стенах лист календаря.
В нём первая страница января.
И мир, что важно так наполнил дом,
с трудом сегодня уместился в нём.

С трудом поверил в то,
что Новый год
уже прошёл,
потом – ещё пройдёт.

Мне смена красок наступивших дней
теперь привычней, проще и скучней.
И я, и дом
тоскуем об одном:
не станет новый день
вчерашним днём.

Ты меня не спрашивай отчаянно:
«Что случилось с нашею судьбой?»
Разошлась судьба у нас нечаянно,
разошлись с судьбой
и мы с тобой.