Саша Ирбe - Горячий аккорд (сборник)

В печальный дом
из песенной страны
врывается, как чашка кофеина.

В его куплетах
празднество страны,
где все до восхищения едины.

Соединенье чар в его чертах –
густая гладь немеркнущего диска.

В его глазах не страх – сплошное «Ах!»,
покой Афона, ярость Сан-Франциско…

А го́лоса стремительный излом
рождает ощущение побега.

И, изумившись, вдруг смеётся дом
вблизи церквей и «Ноева Ковчега»

и смотрит с удивлением в окно…
И я смотрю – мне некуда деваться.

И замечаю: солнышко взошло
и голуби уселись целоваться.

Уезжаешь?..
Прошу, уезжай!..
В новой жизни
навряд ли ты вспомнишь,
как в Москве
брёл взволнованный май
по деревьям,
по зареву комнат,
как на сонный рояль забегал,
как на этом рояле молчали
руки,
полные дикой печали,
те,
которые ночью ласкал.

Как потом уходила она…
Пили чай без неё…
Говорили…
Как по миру катилась весна,
и мы все в ней кого-то любили.

Уезжаешь?..
Прошу, уезжай!
Простотой перемен упоённый,
поскорее всю жизнь поменяй
на свой Раушен,
тихий и томный.

Дом у моря…
Прости, – умирать?..
Слишком рано…
Не скоро ли сдался?..
Над тобой – как бы ты ни пытался –
прежних дней оголтелая рать

вьётся…
В небе сияют огни.
Спит твой Раушен,
тихий и томный,
а с тобой уезжают они – дни
от прожитой жизни бессонной.

Потому,
и приехав в свой рай,
заглянув в дивных сосен
ресницы,
ты увидишь в них
прежние лица
и уже вековую
печаль.

И покидая снова старый дом,
с десяток дней укладывая вещи,
ты думаешь теперь о часе том,
непоправимом и почти зловещем,

когда уходит из дому жена
(она одна была тобой любима),
о том, что чаша выпита до дна,
о том, как годы и стремленья – мимо,

о том, как от её озимых рук
сходил с ума,
в глазах искал прохладу.

Она уходит – и уходит друг,
других взамен которого
не надо.
Прошло лет двадцать,
но глядит она
из всех зеркал
оставленного дома.
И ты, как прежде,
по уши влюблённый,
теперь боишься,
что сошёл с ума.

И, точно ворон раненый,
летишь
подальше от гнезда,
от жизни светлой,
чтоб умереть легко и незаметно.

Так улетай!
…А ты всю ночь – грустишь!

Гуляют в классе девочки,
по школе тёмной – девочки.
И во дворе на лавочке
хоть за полночь сидят.

О чём мечтают девочки?
О ком вздыхают девочки?
Три светлые припевочки, –
о чём они молчат?
Молчат они о мальчиках,
о самых светлых мальчиках.
Обидно им, что мальчики
проходят мимо них.

Но и не знают девочки,
что, как они ни вырастут
и что потом ни сделают
для мальчиков своих,

а мало что изменится.
И если жизнь осветится,
то только на мгновение –
на год или на два.

И вновь исчезнут мальчики,
в работах, в дружбах – мальчики,
к другим уйдут негаданно,
им встретившись едва.

И будут вместе бабушки,
опять – три светлых бабушки,
три милых, чудных бабушки
сидеть, вздыхать, галдеть.

И будут в небо бабушки,
и будут в землю бабушки,
и на соседней лавочке
на трёх красивых девочек,
на трёх счастливых девочек,
на деточек глядеть.

Когда душа, уставшая любить,
с земного пьедестала соступает,
она парит, она ещё не знает,
что значит верить, помнить и забыть

о том, как в полночь синие огни –
его глаза – в моих глазах сияли
и клетки тела мерно засыпали,
едва ещё успевшие остыть.

Он был мне Принц, и Нищий, и Король,
и тихий Мастер в комнате угрюмой,
и ни о чём он, в сущности, не думал,
обняв меня упрямою рукой.

А на руке – прожилки (тонок свет)
как реки и озера растекались,
и мы вдвоём над комнатой качались,
как будто бы за нами мира нет.

А после, погружаясь в тишину,
неслись по звёздам до погостов белых.
И губы, вдруг раскрытые несмело,
в губах других тревожили весну.