Стефания Данилова - Неудержимолость

когда ты спрашиваешь, как дела,
я говорю – все так же, друг мой, так же
(какой я разговорчивой была
мне вспоминать об этом стыдно даже!)
и вот бы оборвать на “хорошо” —
я всем с людьми делилась то и дело,
вытряхивая душу как мешок
и пыль на окружающих летела
с кем виделась. с кем горькую в ночи
хлестала за беседой о высоком
раздаривала от себя ключи
дивясь своим вещам, летящим с окон

где то купила, это продала
за тайной тайна становилась явной
когда ты спрашиваешь про дела
я правдой не рассыплюсь даже спьяну
зачем с кем почему кому куда
в допросе этом никакого толка!
тебя послушать – это я всегда
готова с удовольствием и долго,
я с радостью прочту тебе стишок
обговорю от новостей до матча
пусть для тебя все будет хорошо
ты знаешь мир, который не обманчив?

высокомерной назовешь: вот дверь
с меня довольно этого раздора

мой быт обыкновенен, скучен, сер

и, право же, не стоит разговора

А были помоложе мы, никем не подытожены,
и в штабеля не сложены, пронзали небо лбом,
и чувствовали разное, нисколечки не властное
над нами, столь прекрасными, как вся твоя любовь.
И как любили – боже мой, такие ясноглазые,
и не имели прошлого, и каждый был любой.

А небо было пористым, и ветер дул напористо,
и был он весь аористом чужого языка,
как зубы нас расшатывал; мы челюстями сжатыми,
как пионервожатые, держались за закат,
и пили куболитрами, и были, в общем, хитрыми,
закат свалился титрами и убран был под кат.

А стали мы тяжелыми, попадали, как желуди,
в зелено-красно-желтую прихожую земли,
валились, будто в ноженьки, да умерли немноженько,
и все слова для боженьки рассыпали в пыли.
Мы жили, как преступники, а сдохли, как заложники,
теперь вы нас пристукните, раз мы вас не смогли.

Идет лесник, качается, похмелье не кончается,
и впору б нам отчаяться, да только все никак.
Он видит нас;
раз – крестится,
два – крестится,
три – крестится,

как будто бы прелестница пред ним стоит, нага.

Мы образуем лестницу, до неба расчудесницу.
а он двенадцать месяцев стоит у ней в ногах.

И, вроде, мир потеплел к июлю.
Я, вроде, снова не одиночка.
Поёт «Поэт» и шумит «Арт-Улей»,
писатель на кон поставил точку.
Трон умещается в старом стуле.
Любовь живёт в шерстяных щеночках,
и, может, в том, что тебя надули.
И, может, в синих моих чулочках.
Я продаю самовары в Туле,
в Ultima Thule. Я тот, челночный.

Мне двадцать лет, Петербургу триста.
Жертвы становятся палачами.
Никто с листа не играет Листа.
Стихи в печах ничто не печалит.
О твой чужой итальянский vista
мой русский взгляд разбивался в чайных.
Моя вина, как вино, игриста.
Я виновата ещё в начале.
Я получаю диплом лингвиста,
не овладев языком молчанья.

Можешь сказать, что виновен Путин
в том, что тебя у меня нет в доме.
Семь выходных, недостаток буден,
часы не бьют по лежачим в коме.
Моя – на пульсе. Твоя – на пульте.
Поэтому вместе им неспокойно.
Уподобляйся и дальше Будде.
Не выходи из янтарных комнат.

Прости за то, что тебя забуду.
Прости за то, что тебя запомнят,
как адресата, чужие люди,

чтобы раскланяться в «No comment».

«Ты появишься в инвизе…»
Ты появишься в инвизе.
Безупречен, Бога с два.
Я влюблюсь в тебя до жизни.
Смерти нету, смерть мертва.

Голос слаб. И не возьму я
ни одну из древних нот.
Я спою тебе восьмую.
Жизнь по правилу «why not».

Вот мой ключ и вот твой панцирь.
Мостик света через тьму.
Я тебя не трону пальцем.
Пальцу это ни к чему.

Зарыдает синтезатор.
Видишь, в клавишах – вода?
Я тебя забуду завтра.
Завтра значит никогда.

Электричка, полустанок,
накормить стихами стол.
Я тебя любить не стану.
Я придумаю глагол.

Раз, два, три, четыре. Вечер —
ахиллесовой пятой.
Я тебя увековечу.
Точка станет запятой.

Я мечтал о далеких морях и горах
я не знал их в лицо, я их видел во сне,
и всю жизнь надо мною главенствовал страх,
что они никогда не достанутся мне.
Я родился и рос под холмом у реки,
я их возненавидел за малость их душ,
я стоял, ото лба не отнявший руки,
и ногами топтал лица маленьких луж.