Стефания Данилова - Неудержимолость

Прибивалась девка белой волною,
«Всё, что хочешь, я смогу, будь со мною».
И звенели речи колоколами,
и сверкали глаза зеркалами.
На себя он в них не мог наглядеться.
Чай, на старость променявшая детство
не нужна ему, как и любая,
ведь любая влюблена, как слепая,
а ему нужны лишь красные речи,
а не руки в руки, ноги на плечи,

а ему нужны лишь белые ночи,
не нужна ты ему, что ты хочешь,
он найдет себе ещё крутоброву,
убегай же подобру-поздорову,
да бросайся же в ноженьки мужу,
дожидается тебя, бесподружен,
станет нужен, ты сумей приглядеться,
полюби хоть вполдуши да вполсердца,
…нет же, тянет за околицу снова,
не сдержать ни порыва, ни слова…

…и одна-одинёшенька дура
ходит-бродит на смех людям и курам,
обратит, мол, злого молодца добрым,
да пойдет к нему златым коридором,
да наткнется на открытые двери,
чьим-то предостереженьям не верит,
полумёртвая в ночи колобродит,
ноги стерты до костей, взгляд юродив,
не лицо, а погребальная маска….

– бабушка, я не хочу эту сказку…

Ну какие быть могут песни, какие танцы,
ну какие «люблю», «хочу» и «до смерти нужен»,
Если ты говоришь, что станешь с врагом брататься,
пить с ними шнапс, меся сапогами лужи,
как не я, а они тебе верными станут Schatzen,
тут не только мне становится резко хуже.

А ведь мимо тебя не раз пролетали пули
и в попытке пленить, враги за тобой бежали.
Обрыдлевшие офицеры тебя обманули.
Если честно, то мне немножечко даже жаль их.
Но, послушай, правда не в закопчённом дуле.
Но, послушай, правда находится не в кинжале.

Что ты мне скажешь, когда меня встретит Ца́хал [12]?
Если мне суждено, то разве ж кто остановит?
Это здесь я смеюсь, тебе насыпая сахар,
это здесь я себя называю к тебе любовью.
Батальон Каракаль [13]или Бригада На́халь [14]* —
там я буду готова назваться совсем любою.

Даже если мне не дадут из России выезд
из-за вечного попадания в группу риска,
после слов твоих меня что-то ест. И выест,
прогрызет дыру и сбежит корабельной крысой
с корабля, который в море еще не вылез.
Но морские узлы завяжутся очень быстро.

Всяко будет быстрей завязать их, чем отношений
узелки на руках, что на женские не похожи.
Все хотят, чтобы пахли они ужином и женьшенем,
а мои почему-то пахнут горелой кожей.
Маленький смертник висит у меня на шее,
гладит моих скребущих на сердце кошек.

Воздух пахнет изрешеченной спецодеждой,
концентрационными лагерями.
Но, послушай, правда находится где-то между
по земле расплаканными морями.
Потерять себя легче, чем потерять надежду,
я тебя уверяю.

Я стараюсь тебя целовать как возможно нежно.
Маленький смертник это не одобряет.

Так обрывается что-то главнее главного.
С обрыва пальцы падающих соскальзывают,
Ты смеешься с закрытым ртом над моими планами.
Средь чёрна дня пропадает тетрадь с рассказами.
Средь белой ночи ты пропадёшь, и я с тобой
к чёрту заеду в гости на водку походя.
Не вернуть приворотными зельями, чудо-яствами
человека, которого тянет в объятья похоти.
После этого остаются руки и сердце грязными.
Говори мне, что я старовер, шизофаз и чокнулась.
Я могла бы с тобой каждый день как последний праздновать.
Вот сижу и святую воду глушу не чокаясь.

Жерновами колёс моё к тебе перемолото.
Чёрный цвет из палитры ярких цветов составится.
Мы ещё вчера были оба пьяны и молоды.
Асимметрия искажает нас до юнца и старицы.
Изо сна в сон я стихийные вижу бедствия,
наших мёртвых детей с глазами стеклянней кукольных.
Мы встречаемся в подворотенках, не приветствуя.
Если мой мир – раскраска, ты берешь чёрный, угольный
и рисуешь на развороте квадрат Малевича.
Но и полная тьма когда-нибудь прекращается.

Если жабам и удается найти царевича,
то они, увы, в царевен не превращаются.

В этом случае я верю не сказочнику, а Дарвину,
золотому лучу, кассандровому предчувствию.
Я буду только такой день считать подаренным,
когда забывать побуквенно научусь тебя.

Я останусь простолюдинкой простоволосою.
Без кола, без двора, без золотого терема.

Уплывай в самый ил со своей земноводной особью.