Стефания Данилова - Неудержимолость

Любят тех, кто любит только
самого себя, и точка.
Кто – единственная долька.
Единичка, одиночка.

Я герой второго плана.
Или третьего. Не помню.
Смысла нет быть самым главным
в фильме, что никто не понял.

Главгерой умрёт в начале,
дальше зомби зомби зомби.
В кинозале замолчали.
Поцелуй воздушный в лобик.

Героиня лепетала
о мудачестве и блядстве.
Парус белый. Парус алый.
Научили бы влюбляться.

А другая героиня
о душЕ запела в дУше.
Я не слышал это имя.
Я бы шум воды послушал.

Я хочу быть самым серым
закулисным кардиналом.
Дирижировать по нервам,
не расплачиваясь налом.

По старинке быть в сторонке.
Вне хай-вея и вай-фая.
В барабанной перепонке
тишину воссоздавая.

Мне осталось ждать немножко.
Зал, не дожидаясь титров,
стелет красную дорожку
для того, кто самым хитрым

оказался в этом фильме,
не показываясь в кадре,
не играя с простофилей
в несвятого невпопадре.

Задний ряд, как по команде,
перестанет целоваться.
Я завязываю бантик
на букетике оваций.

Я здесь буду править балом.
Не готовь для слёз манжеты.
Самым серым кардиналом
выпускаются сюжеты

о любом из предыдущих.
О любом из настоящих.
Все, что ты зовешь грядущим,
в мой давно сыграло ящик.

Получите. Распишитесь.
Семиструнно, синестранно.
Никуда вы не спешите:
Вы прикованы к экрану!

Наш северо-неверный регион
охвачен тьмой перегоревших пробок.
Не явится на помощь легион
спецназовцев внутрь черепных коробок,
они – как спичечные коробки,
промокшие в болотистом кармане,
того, кто нас с тобой опять обманет
и не подаст ни хлеба, ни руки.

Захлестывает чёрная волна по самые глаза
тысячелетье.
Давай, прошу, поговорим о лете.
Сезоне года. Не реке без дна.

Не выпускай из рук моей руки,
что протяну к тебе скорей, чем ноги,
что обивают мшалые пороги грозящей наводнением
реки.
Не вычитай! Вычитывай… меня.
Я – это всё, что у меня осталось.

Хватило бы там, вдалеке огня,
что обращает в топливо усталость!

Наш соцреалистический сюжет неумолимо движется
к развязке,
я больше не придумываю сказки и больше не могу
молчать уже.

А, нет, еще немножечко могу.

Мне очень страшно за бесчеловечность.
Пусть жизнью обратится слово вечность,
проклюнувшись в растаявшем снегу.

Держи меня, как держат автомат,
и я не осекусь,
как постоянно
на полуслове было полупьяно.

Держи меня как можно выше над
волною цвета траура и угля,
чтоб камень, что на сердце, лег в пращу.

И мне не важно, кто ты – враг ли, друг ли,

когда ты – смысл, который я ищу

Что мне толку в «ну, погоди, постой» – вырастает перед
лицом стена,
пробивает стену твой взгляд пустой цвета пыли, смерти
и бодуна.
Если мне не быть никогда с тобой, не делить корку
хлеба, не пить вина,
не брести извилистою тропой через лес в поля золотого
льна,
не входить в экстаз, не входить в запой за всю жизнь,
что мне и тебе дана,
задрожавший в руке твоей нож тупой даже с радостью
примет моя спина.

У тебя ни ножа, ни цветка в руках, папироса в одной
и бутыль в другой,
поднимайся дымом до потолка, растекайся солодовой
рекой,
что ни речь мне вздумается толкать, ты нет-нет
и вспомнишь о той, такой,
чья душа цвета чёрного молока – пригубив,
отправишься на покой.
Я ушла бы прочь, весела, легка,
да уйду, вестимо, недалеко.

Балагур покинет свой балаган, в барабан земли
застучит клюкой…

Урони мне голову к чёрту с плеч, резким жестом алую
нить рубя.
Я тебя пытаюсь предостеречь, половицей под каблуком
скрипя,
от нее, чья сладкоголоса речь, сердце чье в десятках
других ребят,
от рассказов, издательство коим – печь, научить
различать тебя йод и яд,
если даже больше не будет встреч и в твоем алфавите
не будет «я».
Я хочу тебя от всего сберечь, пусть придется и от самой
себя.

Как дым будет клубиться и реки – течь,
так и я обещаю любить тебя.