Стефания Данилова - Неудержимолость

Я заметить его не пытаюсь в твоих чертах,
(хоть многие так и сделали бы, однако)
не то чтобы мы с тобой не чета,
(ни супружеская, ни дружеская чета —
простота
не свята)
я честна и чистосердечна, а на черта?
Как ни крути, каждый – неодинаков.

Никогда не просила меня ни за что прощать,
но теперь прошу простить мне мои заскоки
и ещё – никогда ничего мне не обещать,
(особенно – ничего мне не обещать),
слова мои камень и губы мои праща,

Может быть, я жестока, но кто сейчас не жестокий?
Я хочу, чтобы с ним, как с тобой, – о любых вещах.
И о том, что люблю, а не умничать и вещать.
Я ищу выход.
Выход за эти скобки.

Упрекать в высокомерии интроверта —
все равно что ножиком тыкать в мидий.
Ну, проткнут. Ну, жемчуг в руках повертят.
Мёртвые мидии вряд ли на вас в обиде.
Я не замечен в том, что пишу вам первым,
что бужу по ночам звонком и гуляю в гости.
Доктор противопоказал меня вашим нервам.
Стоит обнять со всей силы, и хрустнут кости.

Мы с тобой оказались соседями в океане.
Перламутром переливаются обе дверцы.
Ты, оказалось, мидия, как и я; не
перочинный ножик, которым мне вскроют сердце.
Мы с тобой соседи по городским массивам.
Мне известен твой адрес, мой адрес тебе известен.
Если мы идем рядом, мы кажемся всем красивым
дуэтом, в котором отсутствует слово «вместе».

Я боюсь показаться навязчивым и настырным,
быть не вовремя и некстати и третьим лишним.
Не пиши никогда. И думай, что я остыну.
Я же только и верю, что ты сам подойдешь поближе.
Дно не пускает солнечный свет на кожу,
опалив побережья высунутую руку.

Мидии спят на камне одном и том же,
на расстоянии вечности друг от друга.

Я росла между слов и слов, бывших слишком взрослыми
для меня, что, возможно, хотела играть в песочнице,
но всегда ходила конём и тяжелой поступью.
Я хожу и сейчас так, чего мне совсем не хочется.
Я не была ребенком, когда во мне его убивали на
площадях, ослеплённых солнечными ударами.
Я ощущала себя подобно домам-развалинам.
Что ни мысль, что ни взгляд, что ни вздох —
бесполезно-старые.

Здесь бы любой подошла размазанная истерика.
Не дружила со сверстницами и не влюблялась
в мальчиков.
Мой корабль шел до берега не от берега,
а из моря. Он был бумажным, а стал трехмачтовым.
Оставайся здесь, называй меня своей маленькой,
когда сама из себя я тресну по швам и вырасту.
Вместо букетов нарисуй мне цветочек аленький,
из кармана его, скомканно-мятый, выпростав.

Ни в зарубежном вояже, ни в суете предсвадебной
не давай мою руку в лапища одиночества.
Дай тебе Бог никогда, никогда не звать меня
ни по полному имени, ни по чужому отчеству.
Мой корабль трехмачтовый станет бумажным
суденышком,
что проплывет, не намокнув, сквозь море летнее.

Обещай мне и через полвека меня звать солнышком,
и я буду светиться взглядом, как пятилетняя.

Друг мой, ты начинаешь уже стареть.
Ты от жизни взял ни много ни мало – треть.
Лучше/хуже уже не будет ни встарь, ни впредь.

Ты продолжаешь, а не начинаешь путь.
Вроде знаешь, где тормоза, и куда свернуть,
но всё еще прячешь змею за змеей на грудь.

Начинается старость вовсе не с седины;
с первой ссадины от задетой в тебе струны,
с чувства вины за дни, что отведены.

Старость – золото, не носимое на руках,
дальний свет, ведущий в ночь наугад,
несуществующий пьедестал в ногах.

Это – любить, умалчивая о том,
это – ценить превыше планеты дом,
это – заказывать сок, а не ром со льдом,

это – просить о помощи лишь когда
тебя обступает чернеющая вода
и от нее не денешься никуда.

Друг мой, мы все тут стары после двадцати,
лишь когда мы уверены точно, куда идти.
Не свернешь горы, не сворачивая с пути.

Так сверни и останься сам себе господин.
И иди вперед, один или не один,
В сердцевину самого детства, фруктовый лёд,

первый вздох, взор, взмах и, конечно, взлёт.
Ты пойдешь назад, если только пойдешь вперёд.
и тогда каждый шаг обратно тебя вернёт.
Навсегда вернёт.