Стефания Данилова - Неудержимолость

Ты, каким тебя вижу я, не существуешь на самом деле.
Как и я, какой меня видишь ты.

И чего-то нашел дух в духе, и тело в теле,
кроме шизофренической пустоты.

Не стой столбом у моего порога:
я дома существую лишь на треть.
Иди домой, пожалуйста, и с Богом.
Я буду знать, куда себя мне деть.

Мой хрупкий мир нуждается в починке,
о нежности утраченной скорбя.
Я полюблю весь пляж, начав с песчинки,
Я полюблю весь мир, начав с себя.

Я море полюблю, начав с прилива,
с отливом подарив себя ему.
И стану на все тысячу счастливой,
и выяснять не буду, почему.

Все, что казалось сложным, словно идиш,
вдруг станет лишь путём от А до Б.
Иди домой. И там меня увидишь,
когда я вдруг понадоблюсь тебе.

Как стояла она под окнами до рассвета, знает только
дуб многовековой,
что растет возле дома зимой и летом под фонарной
лампой бестеневой.
У нее была его красная зажигалка, у него было все,
что она могла
подарить – а было ей ничего не жалко, перед ней
всегда расступалась любая мгла,
алкогольный морок, безденежье и болезнь.
Он припас для нее два жестоких слова: «не лезь,
не лезь».
А она все лезла то в окна, то на рожон, и благодарила,
что был с ней честным,
отводила ладонью призраки бывших жён, а потом
исчезла.

Наступает святая ночь в голубиных перьях с тридцать
первого на первое января.
Все его любови, надежды, веры вдруг выходят замуж,
ни слова не говоря.
Он выходит с работы, откуда его уволят
через день, он не знает о том ещё.
И свидетельство невыразимой боли скатывается в
джунгли небритых щёк.

Молодой человек, с которым идёт она, не похож на него
самого ничуть.
И глаза у неё сияют, как рождественских два окна, и она,
склоняясь к него плечу,
синей птицей щебечет о том, о сём, о десятом и пятом,
о чем ему не понять,
про дары инквизиции, ягодный чернозём, и какой —
нибудь старославянский ять —
и того, чьё окно на неё не пролило света, узнаёт, но виду
не подаёт.

Он себя ощущает израненным и раздетым, и мороз
щипает, как медицинский йод,
мимо едут маршрутки в центр, налитые людьми,
как грозди спелого винограда,
мимо едет история, он плетётся в самом конце парада:

«Как так вышло, что ты ни капельки мне ни рада?
Брось его, оглянись; я же тебя и правда
никогда не любил, жизнь меня ничему не учит,
но кого в этом новом году я теперь буду мучить?»

Бог молчит нахмурившимся проспектом и прощает его.
На всякий пожарный случай.

Ты шатаешься переулками, зол и болен.
И съезжает мировоззрение с переносицы.
Ты идешь один, и до тебя доносится
Эхо брошенных колоколен.

Ты влюблён в этот город, но город в тебя влюблён ли?
Он тебе предпочтет гарем из его уборщиц.
Из ларька играет «Я для тебя only».
Не купив ничего, ты выходишь оттуда, морщась.

Сам себя отдавший городу на съедение,
ты идешь по нему, он идет по тебе, внезапен.
Незадачливый автор отдал тебя на сведение
звукорежиссёру, что взял да запил.

На твоей мостовой зубы выбиты у брусчатки.
Твой единственный дом, ты сам, обречен на слом.
Не спасли бы от холода потерянные перчатки.

Вдруг тебя обдаёт теплом.

Твой календарь как будто перелистали
в центр июля, где пахнет нагретым деревом,
и духмяной листвой да травами. Ты, растерянный,
ощущаешь себя живым, но пока местами.

Вдоль по венам из замороженных лейкоцитов
потекло птичье молоко и гречишный мёд.
Что или кто покоцал твоих Коцитов,
тебе, разумеется, невдомёк.

А она уже изучает карту твоей столицы,
пересаживается на кольцо.
Ты иди, иди. Впереди будут лица, лица.
Ты узнаешь ее лицо.

Город станет обоим вам невозможно близким,
как котёнок, что к сердцу под куртку влез.
Солнце, приходящее по-английски,
не закатывается в лес.

И тебя сводит дрожь – воедино сводит,
из твоих сотен тысяч немузыкальных дорожек
получается хит, и имя ему – Сегодня.

Ну что может быть дороже.