Татьяна Щербинина - Дорога, которой нет

Хрустальные, невидимые часы,
стрелки сладко спят на одиннадцати утра…
Из-за этой дохлой розовой полосы
я сюда из дома тёплого приползла?!
Еле-еле алеет юго-восток,
вокруг только сумрак серый
шевелится, словно спрут.
Медленно рассвета робкий росток
пробивает плотный облачный грунт.
Над головой рёбра сосен переплелись,
как будто их кто-то сметаной густой облил.
Но вот уже мощный солнечный
стебель тянется ввысь,
заливая лазурью свинцовый мир.

Падает снег беззвучно.
Сосны – ещё во сне.
Мне никогда не скучно
С небом наедине.
Кто же шепнул на ушко:
«Не шевелись… смотри»?
Рядышком на кормушке
Крупные снегири.
Радостно, громко, страшно
Сердце в груди – бабах!
Ах, не спугнуть бы счастье!
Вот оно – в двух шагах…

День ресницы разлепит,
И горит надо мной
Небо – розовый пепел,
Серый жемчуг речной.
Сталактитами – иней,
Сны на ветках растут,
И на белой равнине –
Солнца красный верблюд.
Перламутровый полдень,
Твой оттаявший взгляд.
Старый термос наполнен,
Лыжи ладно скользят.
Чай дымящийся в кружке.
Нежность – только для нас
Сядет скромной пичужкой
На сияющий наст.

Стать зимней рекой,
бесконечной ленивой рекой,
стать светом застывшим,
мерцающей музыкой дня…
Пусть тени деревьев
сплетаются в круг кружевной.
Чужие печали скользят,
не касаясь меня.
Стать зимней рекой,
переливчатым
медленным сном,
забыть безнадёжно,
зачем и откуда иду…
Огромные рыбы
вздыхают в ковше ледяном
и тычутся в небо,
с надеждою жабры раздув.
Как чёрный магнит,
увлекает меня глубина,
качается стебель дыханья…
Стать зимней рекой,
стать лунным сияньем,
замёрзшим до самого дна,
серебряной флейтой,
хранящей хрустальный покой.

Снег сумасшедший всё валит и валит.
Вот и зима за окном, слава богу.
Вот и закончилось время печали,
Время жестоких и нежных ожогов.
В синюю свежесть январского утра
Белой совой тишина прилетает.
Видишь, я стала спокойной и мудрой.
Хочешь, желанье твое угадаю?
Я поняла, что в обычном молчанье
Кроется суть, а слова – только ветер…
Будут без нас колобродить ночами
Наши нахальные умные дети.
Им – расслабляться под гомон гитарный,
В тёмные омуты прыгать с разбега.
Нам – одиночества отблеск янтарный,
Тихая-тихая музыка снега.
Топится печка, и в сумраке странно
Близкую тень я едва различаю.
Милый, далёкий, чужой и желанный!
Кончилось время любви и печали.

Там, под пушистым снегом, дремлют ручьи,
тёплую тайну июля хранит вода…
Господи, исцели меня от любви,
закодируй – сразу и навсегда!

Трещины глубже, гуще на дне их сеть –
в дряхлый кувшин уже не нальёшь вино.
Целую вечность длятся шестнадцать лет
или семнадцать… мне уже всё равно.

Помню – январь, морозный узор стекла,
ты в белой шубке вошёл, сероглазый гость,
я убежать хотела, и не смогла.
Клацнул капкан, качнулась земная ось…
и передвинулась чуточку, и с тех пор
там и осталась, – нельзя оборвать игру.
Нет, я не помню тысячи наших ссор,
лишь примиренья единственный поцелуй.

Знаешь, я так устала из ничего
надежду лепить, искру находить в золе,
жить на игле голоса твоего,
крошки прикосновений нежно беречь…
Слишком давно и туго затянут жгут, воздуха!
Пусть начнётся другая жизнь!

Господи, я больше так не могу,
узел рубашки смирительной развяжи!
Ветер свободы пусть закипит в крови,
синее – перехлёстывает за край!..
От этой смерти медленной, от любви,
нет
не надо, Боже,
не избавляй!!!

Поздний рассвет – шиповника лепесток.
День февраля длинней, чем синичий клюв.
Вот бы мне выкроить времени лоскуток
и написать, как я тебя люблю.
Как я люблю тебя!
По-английски скажу: «I love».
Лава, огонь, возлюбленный вулкан!
Так педиатры любят амоксиклав,
а неврологи детские – пантогам.
Так скелеты любят свой пыльный шкап,
пустыня обожествляет свои пески.
Я обожаю ворчанье твоё и храп,
даже твои разбросанные носки.
Знаю тебя сто миллионов лет –
всё, что ты скажешь,
всё, что я утаю.
Не было, не будет тебя и нет –
именно это я больше всего люблю.