Татьяна Щербинина - Дорога, которой нет

Смотрю на горячие травы и глаз не могу отвести,
мой берег заброшенный, правый, –
высокий, до неба почти,
как песня старинная, длинный (Россия –
судьба набекрень!),
лишь брёвна, да ржавая глина,
да тени родных деревень.
От светлого хочется плакать
(Кого ж тут спасёт красота?),
но красный ободранный бакен плывёт,
не покинув поста.
Стою на последнем пароме, смотрю на далёкий угор,
где мамин зелёненький домик, и ласточки
режут простор.
Я знаю: мгновенье – и снова огромный
потянет магнит,
песчаною низкой подковой обхватит,
сожмёт, полонит
тот, левый, – большая дорога, зудящая масса людей,
там тоже живётся убого, но чуточку всё ж веселей.

На палубе ветер противный, коричнево волны кипят,
смотрю и смотрю неотрывно, пока ещё можно, назад.
Штыками оставшихся елей небес охраняя гранит,
мой правый, не сдавшийся, берег,
как Брестская крепость, стоит.

История – тёмное дело.
По воле судьбы у меня
Два прадеда – «красный» и «белый»,
Два сердца, два грозных огня.

Один – голоштанный Петруха,
Мечтатель, подвешен язык.
Плевались по Тойме старухи
Вослед: «Сотона, большевик!»

Смотрел он сурово и жёстко,
Но совесть, как видно, была:
Ушёл, не стерпев продразвёрстки,
На фронт из родного села

И сгинул в кипящем пространстве,
Оставив детей и жену,
«От голода и от тиранства»
У белополяков в плену.

Второй не рассказывал байки.
С холодным азартом в глазах
Лупил комиссаров нагайкой
Упрямый уральский казак

И также безвременно сгинул
В степи, посреди ковыля,
Прадедушка Фёдор Щербинин –
За веру, за Русь, за царя.

Не знаю я, кто из них прав был.
Теперь до скончания дней
Два прадеда – «белый» и «красный» –
Отчаянно спорят во мне.

Свинцом да железом калёным
История нам воздаёт.
Свеча у разбитой иконы.
Россия. Семнадцатый год…

Кусочек лакомый – земля
лежит на блюде.
Не плачь о брошенных полях,
поплачь о людях.

Не одолела их война,
жизнь не сломила.
Остались только имена:
Иван, Людмила.

В траве осевшие кресты
без всякой веры,
ушедший в землю монастырь,
высокий берег.

А мне всё блазнится: форсист,
душа наружу,
в деревне русской гармонист
поёт «Катюшу».

Это время песка, изумрудных больших стрекоз,
время нежного ветра и лютиков золотых.
С вечернего неба белый капает воск –
или просто бабочки у воды?
Голос кукушки – чётко, издалека,
спокойный, сладкий, словно небытиё.
Слишком быстро мелеет эта река,
а с нею – сердце твоё.
Всё громче стрекочут в полдень цветы,
вышивают ромашки скромный узор.
Здесь страдали предки, но хочешь ты
быть счастливой – наперекор.
И пока заката горит стрела,
идёшь по песку в купальнике чуть сыром.
Зеленоглазый овод вьётся вокруг бедра,
опьянённый твоим теплом…

На берегу медлительной реки
Ловлю мгновенья северного лета.
Стрекочет полдень. Травы высоки.
А завтра день – такой же, как и этот.
На берегу медлительной реки
Застывшие, как бронзовые Будды,
Два местных Чингачгука – рыбаки,
Забывшие о времени как будто.
На берегу медлительной реки
Скользят стрекозы у моей руки.
Течёт в прохладном зеркале молчанье.
Спят облака, упавшие на дно.
Повсюду и во всём растворено
Свободы равнодушное дыханье.

Вечер коня золотого купает,
Ласковый слышится плеск.
Берег высокий. Вода голубая.
Белые камни небес.
Тёплая темень укутала ручей.
Ветер уткнулся в траву.
Мягкими иглами трогая тучи,
Древние пихты живут.
Мне б искупаться в ромашковом море,
Ясной умыться росой.
Снова стоит на знакомом угоре
Девочка с рыжей косой.
Детство моё где-то рядышком ходит,
Память – черёмухи вкус.
Дедушкин домик. Забытый колодец.
Чёрной смородины куст.
Кто же тихонько меня окликает?
Ягоды тают в руке.
Вечер коня золотого купает
В светлой небесной реке.

Там, за тёмной лесною гривой –
Позабытый «банный проспект»,