Татьяна Щербинина - Дорога, которой нет

О, эта трава, тоскующий исполин,
встающая выше неба, выше земли,
куполов, крестов, растаявших деревень –
не пройти сквозь неё, не прорваться,
не одолеть…
Она не помнит имён, не знает добра и зла,
тело её – огонь, а пальцы – зола,
корни реке подземной стали мостом,
шёпот – громче, чем океанский шторм.
О, эта трава! Кромешный цветущий ад.
Время отступать, разбрасывать, забывать.
Беги же скорей в могильники-города,
навылет в спину – крапива да лебеда.

Заосенние годы – нетяжкая ноша
Для того, кто не копит обид за плечами.
«Нарожаешь-то всяких – плохих и хороших» –
Говоришь ты негромко, почти без печали,
Свет мой, бабушка Шуня! Огромный столетник –
На окне, на подушечке алой – медали.
Ты из прошлого века уходишь последней,
Обнимая глазами нездешние дали,
И улыбка – морщинками – милым узором.
Не понять нам, теперешним, как это было:
Пятерых поднимала в нелёгкую пору,
В перестройку двоих сыновей схоронила.
На коленях – уставшие, умные руки
(От любой-то беды ты спасалась работой).
Разлетелись по свету беспечные внуки.
Смотрит дед с довоенного строгого фото.
Вот и встретились…

Над колхозными бродит полями
Месяц – остро наточенный серп.
Дядька Валька сегодня гуляет,
Рвёт гармонику, пьяный совсем.
Наливаются вены жестоко,
А в груди зажимает… нет сил!
Рядовой Валентин Сумароков
Пятерых в рукопашном валил.

Бой один был особенно лютый,
Веспрем – так называлось село.
Девяносто прыжков с парашютом,
Девятнадцать солдату всего.
Бог безбашенных, видно, жалеет,
Пуля их не берет ни за что.
Знал бы Валька, что смерти страшнее
Фронтовые бодрящие сто.

Никого она не отпустила,
Распроклятая курва-война.
Победители «горькую» пили
И молчали, молчали до дна.
И жена, и детишки удрали…
Зажимает… аж больно дышать!
Всё пропито – любовь и медали,
Но ещё остаётся душа.
Обступают из прошлого тени.
Снится немца обугленный труп.

Грустно смотрит с портрета Есенин,
Заломив неприкаянный чуб…

Руины коры. Обнажённые мышцы ствола.
Седые деревья погибель приветствуют стоя.
И вдруг понимаешь: война никуда не ушла.
Она продолжается здесь, параллельно с весною.
В глухое пространство
сквозь призрачный бинт тишины
врезаются взрывы –
всё ближе, пронзительно близко,
И крики, и стоны, и чьи-то последние сны…
Горбатые тропы усыпаны гильзами листьев.
Угрюмые корни всосали горячую кровь.
Железо и ужас засеяли землю с лихвою,
И души солдат, не нашедшие смертных крестов,
С корнями сплелись неразрывным своим непокоем.
На хворосте тёмном рассыпаны их имена.
Деревья во тьму прорастают созвездием звонким.
Она никогда не закончится, эта война.
И колокол-память зияет огромной воронкой.

В стеклянном горлышке часов
Сухою струйкой неутечно
Минуты – медленный песок,
И это называлось – «детство».
Сок земляничный по щекам,
Тропинки бабушкиных сказок,
И каждый день – как великан,
Веснушчатый, зеленоглазый.
Смешные кубики-года
Посыпались неудержимо.
О время юности – вода,
Живая, жёсткая пружина,
Что льдины жалкие любви
Крушит, – теснее всё, больнее.
Плыви, упрямица, плыви!
Теченье всё равно сильнее.
Но посох – в строгую ладонь,
Высокий берег, сон вчерашний.
Теперь я знаю: ты – огонь.
И мне ни капельки не страшно.

Застоявшийся, хмурый, ядрёный,
наш родимый загадочный дух.
Что ни птица – то будет ворона,
что ни клумба – всё тот же лопух.
Люди, словно уснувшие в танке,
о прогрессе не слышали тут:
если праздник – конечно же пьянка,
ну а свадьба – так морды набьют.
И всё тот же заштопанный невод,
безобразье, тоска и раздрай.
Васильками заросшее небо,
и, как песня, – душа через край…

За облаками – новые дома.
Застыли краны с аистиной грацией.
Я так любила праздник Первомай
За то, что папа брал на демонстрацию.

Легко мечты сбывались наяву
(Потом я буду в садике рассказывать).
…Нить натянулась, рвётся в синеву
Новёхонький румяный шарик газовый.