Александр Городницкий - Стихи и песни (сборник)

Для чего храню на антресолях
Патефон с затупленной иглою
И пластинок довоенных пачку?
Все равно я слушать их не буду.
Все они, согласно этикеткам,
Сделаны Апрелевским заводом.
Тот завод давно уже закрылся,
Но своим мне памятен названьем,
Так же, как и Баковский, наверно.
Я пытался как-то на досуге
Оживить его стальную душу
И крутил весьма усердно ручку,
Чтобы завести его. Когда-то
Заводили так автомобили.
Но пружина, видимо, ослабла,
А чинить никто и не берется.
Впрочем, мне достаточно названий
Песенок на выцветших конвертах, —
Перечту – и снова зазвучали.
Сорок пятый. Лето. Чернолучье —
Пионерский лагерь возле Омска
И песчаный пляж на диком бреге
Иртыша. Не первая любовь,
А, скорее, первая влюбленность.
Мне двенадцать, ей – едва за десять,
И зовут, конечно же, Татьяной.
Поцелуи? Боже упаси! —
Только разговоры или вздохи.
Лето сорок пятого, а значит
В Ленинград мне скоро возвращаться,
Ей же – в Белоруссию. И письма
Шли шесть лет из Бреста в Ленинград
И обратно. Каждый адресат
Уверял другого в вечной дружбе,
Что с годами перейдет, быть может…
Помню, классе, кажется, в девятом,
Получил в письме я фотоснимок:
На крыльце сидит она. Коса
За плечо закинута, и грудь
Проступает явственно под блузкой.
Бешено заколотилось сердце,
И во рту внезапно пересохло.
Через пару лет она и вправду
Прикатила в Питер и учиться
Поступила в Университет
На истфак. Вот тут бы и расцвесть
Вновь эпистолярному роману!
Но ее тогда я познакомил
Со своим приятелем случайно.
Был я – первокурсник желторотый,
Он уже заканчивал второй
И носил горняцкую фуражку
С узким козырьком а ля Нахимов
И высокой бархатной тульею,
Черного же бархата погоны
С золоченым вензелем литым
И изящной синей окантовкой.
Надевал он темные очки
И, общественной согласно мерке,
Приобрел мужской изрядный опыт,
Так как регулярно посещал
«Мраморный» – весьма известный зал
Танцевальный в Кировском ДК,
Где происходили то и дело
Громкие разборки из-за женщин
Между горняками (общежитье
Наше было рядом – Малый, сорок)
И курсантами морских училищ,
Чаще с преимуществом последних,
В те поры ходивших с палашами,
Мой же опыт равен был нулю.
В этом месте можно ставить точку,
Потому что старая пластинка,
С хрипотцой утесовской лукавой,
Мне некстати вдруг напоминает, —
У меня есть сердце, а у сердца —
Песня, а у этой песни – тайна.
Тайна же – достойна умолчанья,
Да и патефон ведь неисправен.

Все это началось в семидесятом
Или позднее на год. В том году
Из-за развода мне закрыли визу
И не пустили в океанский рейс.
И мой дружок, доцент из МГУ
(Сейчас он академик и профессор),
Позвал меня преподавать на юг,
На практику учебную, на судно
«Московский университет». Оно
В Крыму тогда базировалось. Прежде
Кораблик этот, по проекту тральщик,
Доставшийся от немцев как трофей,
Был яхтою великого вождя,
С названием «Рион». Согласно мифу,
Усатый гений только раз всего
Ступил на этот борт и пожелал
Немедля выйти в море. Капитан,
Хотя погода портилась, не смел
Ему перечить. Судно в море вышло,
И грянул шторм, осенний черноморский,
Который здесь покруче океанских.
Все укачались – экипаж, охрана,
И только вождь один не укачался.
Не раскуривший отсыревшей трубки,
Невозмутимо он сидел в салоне
И желтыми кошачьими глазами
Смотрел на непокорную стихию.
Когда же судно возвратилось в Ялту,
Он Берию позвал и, дав ему
Отмыться от блевотины, сказал,
Что надо присмотреться к капитану,
И капитан исчез. В каюте этой,
Где Берия когда-то укачался,
Я прожил две недели. И однажды,
На палубу поднявшись, я увидел
Ее впервые. С ножиком в руке
Она сидела над большой кастрюлей
И чистила картошку. В этот день
Явилась смена новая студентов,
И тут же их направили на камбуз.
Когда я с нею встретился глазами,
То моментально понял, что погиб, —
Так чувствовал себя, наверно, Кай
Под взглядом проезжавшей королевы.
Она была мучительно красива
Той редкою российской красотой,
Которую словами не опишешь,
А кистью удавалось передать
Лишь Нестерову или Васнецову.
И я узнал ее, поскольку в детстве
Уже однажды видел на картине,
Где в непроглядном ельнике сыром
Иван-царевич, скачущий на волке,
Везет царевну. На другое утро
Я обнаружил у себя в каюте
Букетик пыльных полевых цветов,
И по тому, как на меня она
Лукаво на занятии взглянула
И сразу же потупилась смиренно,
Я догадался, кто его принес.
А после мы расстались. Я вернулся
Обратно в Питер, а она в Москву,
Но изменилось что-то. В сентябре
Она ко мне примчалась на денек,
И мы, шурша опавшею листвой,
Бродили по ночному Ленинграду,
Начав сначала – от дворца Трезини
До Пряжки и Калинкина моста.
Она мне представлялась в эту ночь
Снегурочкой, что в Веденец сбежала
От злых и недалеких берендеев.
На следующий год я переехал
В Москву и в рейс отправился в июле
По ледовитым северным морям.
Она же укатила в Казахстан
На практику дипломную. И всюду,
Во всех портах, куда мы заходили,
На Диксоне, в Певеке, в Магадане,
И далее в Хабаровске, – везде
Я получал объемистые письма,
Со штемпелем степного Казахстана,
Пропахшие тяжелым пыльным солнцем
И выжженной коричневой травой.
До смерти никогда не позабуду,
Как первый раз явился к ней в Москве
На улицу Новаторов. Она
Жила там на последнем этаже
Пятиэтажки блочной. До сих пор
Я помню адрес: дом сороковой,
Четвертый корпус. Номер же квартиры
Все с тою же четверкой – сорок пять.
Дверь с лестницы была полуоткрыта.
Она в передней домывала пол,
На корточки присев и наклонившись
Над тряпкой. На ее затылке русом,
Где темечко меж лентами светлело,
Как реки с одного водораздела
Соломенные косы расходились,
Сплетаясь вновь на загорелой шее.
Сатиновый халатик, под которым
Отчетливо обозначалась грудь,
Был короток внизу и открывал
Могучие янтарные колени,
Чуть золотым покрытые пушком,
Где наверху, над линией загара,
Молочная мерцала белизна.
Я не люблю худых изящных женщин, —
Мне по душе гитарное барокко.
Кустодиев и Рубенс мне милее
Остроугольной Иды Рубинштейн.
Углу предпочитаю я овал,
И в Эрмитаже, школьником прыщавым,
Стоять подолгу мог я, с вожделеньем
Разглядывая статуи Майоля,
Что назывались Фрина и Весна.
Так вот, ни до, ни после этой встречи,
Хотя немало самых разных женщин
Встречалось в жизни путаной моей,
Не испытал я и десятой доли
Такой безумной жажды обладанья.
Мы обнялись и опустились на пол,
Ведро с водой при этом опрокинув.
Я в эту ночь, осеннюю, глухую,
Стал первым в жизни у нее мужчиной.
Ах, лучше бы последним! Но тогда
Мы не придали этому значенья.
Где только с ней мы после не встречались,
Раздобывая всякие ключи,
В квартирах у друзей и их знакомых,
В продымленных сварливых коммуналках,
Где возле двери шастают соседи
И выйти невозможно в туалет,
В подвалах и мансардах, в мастерских
Художников, в сараях, на пленэре,
Где нас менты застукали однажды,
В пустых апартаментах новостроек,
Где мебелью служили нам газеты
На скользком отциклеванном полу.
Во всей Москве и ближнем Подмосковье
Тогда, пожалуй, не было и дома,
Где мы бы с нею днем не ночевали,
А реже ночью. Получив диплом,
На кафедре своей она осталась,
Одновременно поступив ко мне
В аспирантуру. В эти времена
Я с Визбором ее и познакомил,
Поскольку он, отправившись на съемки,
Нам дал ключи от собственной квартиры
На берегу Садового Кольца.
Я песенку в ту пору написал
О Пушкине – «Дуэль», и эта песня
Ему, как видно, нравилась. Когда
Представил я его своей подруге,
Он руку протянул и произнес:
«Привет, крестьянка Оля», – чем изрядный
Мне сделал комплимент. И это имя
Запало в душу ей и полюбилось.
Туманный облик барышни-крестьянки
Кружил ее головку золотую,
И часто после этого себя
Она с улыбкой Олей называла.
Потом под осень, в семьдесят шестом,
Мне удалось к себе ее оформить
В морскую экспедицию, и месяц
Мы штормовали около Курил
На старом судне «Дмитрий Менделеев»,
Где дикости морского языка
Она не уставала удивляться:
«Что за команды странные – задраить
Иллюминаторы на глухари.
Сказать же можно попросту – закрыть
На железяки круглые окошки».
Забуду ли японские тайфуны
У Итурупа? Носом на волну
Стоял корабль более недели,
Укрыться не успев за острова.
И по ночам, когда безлюдно судно,
Измученное многодневным штормом,
По палубам кренящимся, по трапам,
Из мокрых вырывающимся рук,
По залитым водою коридорам,
Тяжелые отдраивая двери,
И закрывая бережно клинкеты,
Она прокрадывалась снизу вверх,
Стараясь, чтобы туфли не скрипели,
Ко мне, в мою отдельную каюту.
Там, занавесив узкое окно,
Мы пили спирт, настоянный на зернах
Лимонника – подарок Сахалина
Японского, и горькое питье
Закусывали ягодой клоповкой,
С названием, обидным для нее,
Поскольку никогда, да и нигде,
Я ягоды не пробовал душистей.
На узкой койке с синей занавеской
Нас угнетала качка килевая,
То выкинуть на палубу стараясь
Через высокий деревянный бортик,
Который больно ударялся в спину,
То нас внезапно прижимая к стенке,
Точнее – к переборке. За бортом,
На метре от ее горячих ног
И спутанных волос, кипела бездна
Крутою пересоленной водой.
Ревущая клубилась темнота,
Подглядывая в мокрое окошко.
Перемежая наши с нею стоны,
Стонало судно от глухих ударов.
Волна срывала шлюпки, через люки
Тянула пальцы жадные к отсекам.
Кок, обваривший руки, не готовил
На камбузе обедов. О земле
Вздыхали все, и только я один
Мечтал о продолжении штормов.
Потом мы с ней в Москву летели вместе
Из снегом заметенного Артема.
Я ей вино передавал в стакане,
Мы пели песни, за руки держась,
И с нею не могли уже расстаться,
А не расстаться – тоже не могли.
И оба понимали: все – конец.
Примерно через месяц или два
Она внезапно выскочила замуж,
И с нею мы не виделись. По слухам,
Она двоих девчонок родила
И с мужем развелась внезапно, – так же
Стремительно, как выходила замуж.
А бывший муж, успевший прописаться
В хрущевской их двухкомнатной квартире,
Остался там же. Так они и жили, —
Две дочери, она, ее мамаша
И бывший муж, который ухитрялся
Водить подруг в совковый этот рай.
И все-таки осталась у нее
Глухая тяга к Дальнему Востоку —
К непроходимым зарослям бамбука,
Крутым охотоморским побережьям
И тихоокеанскому прибою,
Качающему звезды на волне.
На Сахалин отправилась она,
Там завела роман и собиралась
Переселиться в Южно-Сахалинск.
Я сам туда ей, помнится, писал
Тогда рекомендательные письма
В морской дальневосточный институт,
Но что-то не сложилось, и она
Обратно возвратилась в МГУ
На кафедру, на цокольный этаж,
Где вечно дует. Нищая зарплата,
Которой не хватает на троих,
Старуха-мать, что вечно недовольна,
И коммуналкой ставшая хрущоба.
Мы с нею снова встретились зимой
В пансионате Моженка, вблизи
Звенигорода. Там тогда конгресс
Научный проходил, – о чем, не помню.
Все тот же цвет соломенный волос,
Все та же стать царевны-несмеяны.
Она под вечер постучалась в номер
Ко мне, и мы до ночи пили кофе.
Потом, уже собравшись уходить,
Она сказала: «Если да – то да,
А нет – так нет». И все пошло сначала.
И вот совсем недавно, года два
Тому назад, она опять умчалась,
На этот раз на запад, выйдя замуж
За немца. Он увез ее к себе
В Германию, в провинцию Вестфален
(А может быть, название другое),
В свой крошечный опрятный городок,
Где у него гостиница. При ней
Кафе и бар. Ему нужна жена,
Которая была бы в то же время
Официанткой и посудомойкой,
Поскольку нанимать – не по карману.
В Европе жены русские в цене,
Особенно в Германии, – они
Неприхотливы и в работе споры,
И красотою превосходят немок.
Во Франкфурте-на-Майне год назад
Я был с концертом, и она звонила
По телефону: «Заезжай к нам в гости
Попробовать рейнвейна». Я не мог
Туда поехать. «Может быть, во Франкфурт
Приедешь на концерт?» – «Да нет, – не выйдет.
Работа от утра до поздней ночи
Без выходных. Да и твои мне песни
Не стоит слушать – обревусь потом».
На станции метро, где парк культуры
И Крымский мост, в подземном вестибюле,
Я мраморную копию ее
Недавно обнаружил – тот же профиль,
Чуть вздернут нос, такой же лоб крутой
Под гладкой винчианскою прической.
Спокойные глаза, и белой шеи
Лебяжий величавый поворот.
А ноги, боже мой, какие ноги!
Я всякий раз смотрю на них с тоской,
За поездом пережидая поезд.
Прощай, крестьянка Оля, ты теперь
Уже не Оля, а скорее – Гретхен,
Да только я не Фауст, и навряд ли
Отыщется сегодня Мефистофель,
Которому бы мог продать я душу
За молодость и за твою любовь.