Иосиф Гальперин - Краткая история присебячивания. Не только о Болгарии

в бездумной щедрости с далёкой высоты.

Природа несподручна, что понятно,

ей фиолетово, что пользуешься ты.

Но глянцевый листоки челюсть шелкопряда,

упрямый ветер, дождь, обвальная жара

тебя вернули в мир первопрестольных ягод,

где детство на ветвях. Что завтра, что вчера.

Что вижу, то пою. А вижу сади Пирин,

и если по ручью, то выйдешь на луга.

Васил мне говорил, что лес вверху распилен,

но сам не видел я, вот и боюсь солгать.

Что вижу, то люблю. Смотрю не слишком строго,

ведь вижу — что люблю. А остальное — нет.

Тут возраст, или лень, брезгливость недотроги,

а новость без меня объявит интернет.

Что вижу, то моё. Всё, из чего я собран:

еврейский Моисей и русский мой язык,

лукавый взгляд отца и материнский — скорбный,

доверие детей, друзей далёких крик.

Моё люблю, пою — и Робинзона Крузо,

и кружево частиц, кружение планет,

свободы чистый звуки ощущенье груза.

А новость обо мне объявит интернет.

Каждый день с мешком за спиной

он из леса носит траву,

улыбается, полуслепой:

куры сыты — и я живу.

И не нужно дороги иной,

если поят траву ручьи,

тает снег, запасённый зимой,

греет свет, отдохнувший в ночи.

Каждый день он идёт с горы,

мы давно с ним с горы идём

и закат перед нами горит

недвусмысленней с каждым днём.

…Бормочу — и не выбрать из двух,

что вернее — никак не решу:

я пишу, потому что живу?

Я живу, потому что пишу?

Я нарисую

вход в страну чужую,

у входа женщину

тенями растушую

и начерно перебелю,

когда решу я,

что главное —

люблю.

Нашёлся способ

выйти на свободу,

побега путь

и сохраненья рода…

Скажи, философ,

линию исхода

не повернуть?

Она же плачет,

будто выход значит

предательство

угрюмых и незрячих.

Ты погоди, всё может быть иначе!

Иначе —

ничего нет впереди.

Воспользуемся силой притяженья

и упадём. Недосягаемых глубин

коснёмся во взаимном продвиженье —

и свет в конце, как воздух, неделим.

Не стану про кольцо или про ленту —

рисованных подобий блёклый бред, —

мы примем, как своё, назначенное кем-то

суровое плетение судеб.

Мы оказались на земле как данность,

единственным — не надо выбирать,

нам сила тяжести бездонна, безобманна,

и ветер крыльев тянет нас опять.

Светлая тень среди звёзд

заставляет их мерцать и открываться —

это по ночной улице, с горы

ты спускаешься навстречу.

И созвездия, подчиняясь волнам

твоего сарафана и твоих волос,

вытягиваются по новым силовым линиям,

меняют рисунок,

получают общее имя —

Волосы Афродиты.

По нёбу полуночи месяц скользил,

как леденец во рту.

— Сколько лет? — говорил он нам. — Сколько зим?

— Много! Узнаешь к утру.

Не стирается напрочь луна наших лет,

наши ночи как хмель горячи,

потому и останется утром след —

золотые в глазах лучи.

— Разве кошки вьют гнездо?

— Разве что кошки-летяги.

— Видимо, редкость. И мне повезло

в награду любовной тяги.

В холода

пользуйтесь своими нагревательными приборами.

Ты — её,

а она — твоим.

Какой могучий запах

ударил мягкой лапой

и в ноздри и под дых!

Откуда этот дух?

От печки раскалённой,

от страсти воспалённой,

от нежности солёной

сердцебиений двух.

Горят былые балки,

горят гнилые палки,

сгорают перепалки

сияющим огнём —

всё в печке раскалённой,

всё в страсти воспалённой,

всё в нежности солёной,

сжигаемой вдвоём.

Гудит железо печки,

поёт твоё сердечко —

и жизнь звенит беспечно,

у нас и в холод — зной

от печки раскалённой,

от страсти воспалённой,

он нежности солёной,

от вечности со мной.

Когда потом ты будешь поливать цветы

с той стороны стекла, в горшках на подоконнике,

и не увидишь с этой стороны меня,

как ты сейчас меня не видишь —

мешают блики, тени облаков —

подумай, что я там, за ними,

как и сейчас, и на тебя смотрю.

Ведь всё равно, куда уходит тело.

Ни арбуза, ни дыни

не хочу выбирать,

раз даруют смокини

сладость и благодать.

Фига — древо познанья,

наслажденья исток,

и трепещет заране

мой фиго́вый листок…

Ни страны, ни погоста