Иосиф Гальперин - Краткая история присебячивания. Не только о Болгарии

в речную песню бурунов.

А здесь по вековой канаве

бежит от кладбища с горы,

он сельской улицею правит,

не зная, чьи несёт дары.

Тропинку сбоку водопада

служитель церкви проторил:

поп трижды в день с водою рядом

сбегал туда, где дом сложил.

Ручья невнятно клокотанье,

как речь давно и вдалеке,

как чтенье и обетованье

на неподдельном языке.

Сто лети кладбищу, и дому,

ручью, кормящему траву…

Пусть новый дождь ударит громом —

в поповском доме я живу.

Слой облака, слой тучи, слой горы

сон мороси бинтует и туманит.

Прозрачна кисея до той поры,

покуда не упрячет в глухомани.

Так дождь прибьёт сползание к земле,

ты остановишься вне времени и места,

себя поймёшь слезою на скуле

горы небритой и скалы отвесной.

Здесь тишина пугающе добра,

она к тебе относится приватно,

и каждый звук на толщину ковра

в обёртку отношения упрятан.

Кукушкин колоколец не смутит —

как ботало овцы, к себе привяжет.

Тяжёлых туч в горах таится скит,

и лёгких облаков бьёт пар из скважин.

По капле разнесён спокойный звон

старушки-колоколенки у края,

сегодня пасхи, завтра — похорон

нехитрую мелодию играет.

Зовёт к земле из гущи облаков,

и так его надёжно обещанье,

что ты идёшь, как на кукушкин зов,

за боталом

высокого звучанья.

Невдалеке, на юго-западе,

не воздух морщится, а горы.

Чабрец и мята тянут запахи,

висят пучками у забора.

Всё под рукой, но глазу тесно ли

среди чинари ежевики?

Здесь от простора склоны треснули,

ручьи лучам равновелики.

У аиста улыбка хищная,

а черепаха — образ тверди.

Свободна жизнь, но ограничена

своею силой и усердьем.

Предел — он там, куда упёрся ты,

и лезут, как перед потопом,

жуки и псы в ковчег двустворчатый,

желанный дом

на муравьиных тропах.

Деревня по горе — как вязка лука,

и красной черепицы шелуха

напомнит переход земного тука

из корня в плод, по радуге стиха,

её дитя — зелёный, жёлтый, красный —

не светофор, а, скажем, помидор.

Так камень скал базальтового растра

идёт в фундамент горницы и гор.

Стайка ирисов. Как козлята,

любопытствуют через забор.

Есть же краски вернее злата:

цвет небесный бросил простор

и прижался к ногам человечьим

переждать темноту дождя.

Цвет на небо вернётся, вечен.

Лепестки упадут на днях.

И бе, и ме, и кукареку —

любому крику рад рассвет.

Лицо овечье к человеку,

как к солнцу, тянется вослед.

Не для прокорма, не для формы

на задних лапах трётся кот

и страшный пёс, словам покорный,

хвостом виляет у ворот.

Ты не чужой, пока на свете

деревьев больше, чем людей,

пока не сдал дыханья ветер

пастушью дудочку в музей.

А до тех пор запомнят брата

дрожащих маков огоньки,

каштан свечою на закате

продлит прощальный взмах руки.

И дождь идёт, и облако ночное

в себя включило этот край горы,

разбрызганный фонарь и дерево нагое,

витые струи спрятанной игры,

когда внутри — и значит быть снаружи:

за дверь шагнули расточился весь,

как смоквы лист, вчера слетевший к луже,

как существо дождя, как взвесь

сырого воздуха, на выдохе, на плаче.

Сыро. Сиротливо

в доме и вовне.

Тучи без разрыва,

темнота во мне.

Серость примитива,

ни звезды в окне.

Зелена олива

да иглы на сосне.

Сыро. Сиротливо.

Ни звезды в окне.

Зелена олива,

темнота во мне.

Серость примитива

в доме и вовне.

Тучи без разрыва,

да иглы — на сосне.

Туману калитки,

у форточки туча.

Осадки, напитки,

сосновая круча.

По горной дороге,

скользя в поворотах,

месяц двурогий

ушёл на охоту.

В оставленном небе

свои серпантины —

кружение снега,

как сверху по льдине.

И днём будет сумрак,

и дом поскользнётся.

Холодная шкура

добытого солнца.

Постой в объятьях дерева — различье

услышишь в исповедях листьев, пчёл, плодов.

По волосам скользнёт, нежна, догадка птичья,

что вкус шелковицы для каждого медов.

Соседи лакомятся, куры или козы.

Ты среди них царишь не больше, чем осёл,

хотя ведь ты, согнувшись в неудобной позе,

под деревом рыхлил, счастливый новосёл.

Избыток сладости лиловым все испятнал