Владимир Соколов: Снег в сентябре

Ах, как мне мало было надо!
Сырыми бревнами дохнет,
Бродячим ветром, глубью сада —
О, что за странная отрада
Всю душу вдруг перевернет!
Вот шире дни, а ночи уже.
Уже глядятся липы в лужи.
Их мелкий лист — как первый снег,
Остановившийся в полете…
Ну как, серьезный человек,
Без них, ничтожных, вы живете!

Вам надо большего! Я знаю.
Я сам такой, я понимаю.
Мы служим, времени в обрез.
Нам польза надобна прямая,
А это детский интерес.
Но что же, грудь по-молодецки
Топыря — в собственную честь,
Кричим порою мы, что, дескать,
В пороховницах порох есть.

Что мы, брат, молоды и фору
Любому юноше дадим,
И поминаем к разговору
Весны таинственную пору
И под лукавый лунный дым
Беспечной барышне твердим!

Мы первый утренник забыли.
Ослепли и оглохли мы.
Как будто слоем легкой пыли
Прибило души и умы.
Мы потеряли обонянье,
Мы слух утратили. И в том
Находим даже обаянье,
Как в чем-то искони мужском.

Но выйди в полночь, хоть в субботу,
Как говорят, в короткий день,
Свою высокую работу
Не забывай, но сквозь заботу
Вглядись — грустит у поворота
Березки тоненькая тень.

Убит. Убит. Подумать! Пушкин…
Не может быть! Все может быть…
«Ах, Яковлев, — писал Матюшкин, —
Как мог ты это допустить!
Ах, Яковлев, как ты позволил,
Куда глядел ты! Видит бог,
Как мир наш тесный обездолел.
Ах, Яковлев…» А что он мог!

Что мог балтийский ветер ярый,
О юности поющий снег!
Что мог его учитель старый,
Прекраснодушный человек!
Иль некто, видевший воочью
Жену его в ином кругу,
Когда он сам тишайшей ночью
Смял губы: больше не могу…

На Черной речке белый снег.
Такой же белый, как в Тригорском.
Играл на печке — ну и смех —
Котенок няниным наперстком.
Детей укладывают спать.
Отцу готовят на ночь свечи,
Как хорошо на снег ступать
В Михайловском в такой же вечер.
На Черной речке белый снег.
И вот — хоть на иные реки
Давно замыслил он побег —
Шаги отмерены навеки.

Меж императорским дворцом
И императорской конюшней,
Не в том, с бесхитростным крыльцом
Дому, что многих простодушней,
А в строгом, каменном, большом,
Наемном здании чужом
Лежал он, просветлев лицом,
Еще сильней и непослушней.
Меж императорским дворцом
И императорской конюшней.

Не в музейном пыльном кивере,
Не в странице шелестящей,
Я его увидел в кипени,
Сломя голову летящей.
Я в бессмертно наплывающем
Романтическом тумане
Ощутил его товарищем
И Сомненью и Тамаре.
Тень героя… От лица ее
Повторяю — вслед за тенью —
Щит и шпагу отрицания
Он держал как утвержденье:
И когда они сумели бы
Свергнуть кодекс вахтпарада,
Птицы райские запели бы
На ветвях родного ада.

Сразу вместе мглой и яркостью
Даль дивила. Я на воды
Уходил, томясь двоякостью
Переменчивой погоды.
Днем дожди по крышам топали.
Ночью стужа шла, стеная.
Утром к каждой ветке тополя
Жалась ветка ледяная.
И, любуясь белой тихостью,
Можно было без зазренья
Счесть ночной минутной прихотью
Настоящие деревья.
И не столь уж удивительным
Было б — шуткой, понарошку —
Льдяный тополь счесть действительным,
Став на скользкую дорожку.
И, учтя все эти данности,
Заскользил я стежкой детства.
И пришел ко мне из давности
Мой герой, поэт и деспот.

…Ранним утром, поздним вечером,
В полдень, в полночь, днем и ночью
Сталью взгляд его отсвечивал,
Мною видимый воочью.
Что там бурка! Бурки не было.
Так входил он в куртке жесткой,
Словно сам меня затребовал
К этой скуке пятигорской.
Словно должен отчитаться я
Перед ним, как юный юнкер,
Словно ждет меня нотация.
И тянулся я по струнке.
Над учтивостью поспешливой
Хохотал он, крут и пылок,
Некрасивый и насмешливый,
Сбив фуражку на затылок.
Но как только рот я скашивал,
Улыбнуться тоже силясь,
Он, откидываясь, спрашивал:
«Вы-то что развеселились?»
И действительно я чувствовал,
Мне по правде не до смеха,
Он костяшками похрустывал,
Словно б все ему потеха.
Предо мной в тумане стынущем
Машука двоился конус…
Но потом, потом все иначе —
И слова, и смех, и голос.

И торжественно обрадован —
Все, чем рад, с чего печален,
Я, как на духу, выкладывал.
Хоть не знал исповедален.
И застенчивость несносная
Истончалась, льдинка точно.
И смывалось все наносное,
Оставалась только почва.
О, как трепетно я впитывал
Жест и мановенье ока.
Как он пристально выпытывал,
Как ответствовал жестоко.