Владимир Соколов: Снег в сентябре

После первых ночей,
Отшумевших лесами,
После белых подушек
И черных ручьев
У сугробов опять
Синяки под глазами,
Синева под глазами
У всех облаков.

Как в гостиницах
Шишкинские канители,
Этих сосен и елей
Развес и наклон,
Так сегодня Саврасов,
«Грачи прилетели»,
Наштампован в апреле
И в жизнь проведен.

Он бросает готовое,
Птиц не осилив.
Ветки долго пустуют
Под небом нагим.
Но приходит на помощь
Художник Васильев
И рисует грачей
Одного за другим.

То слетаются, то
Разлетаются тучей,
Обживая вне рамы
И в раме жилье.
И бросается гвалт,
Этот гомон летучий,
То ль в окно мастерской,
То ль из окон ее.

Белый храм, над которым
Грачиная давка,
То к глазам подплывет,
То, как по ветру, вспять.
Так что надпись на нем
«Керосинная лавка»
То является, то
Исчезает опять.

Тают черные сучья
И синие вены.
Но, творец, а художники?
Где же они?
Беспорядок, беспамятство.
Благословенны
Эти первые ночи
И первые дни.

От двориков московских синяя,
Таинственная глубина!
В изломах крыш, в их смутных линиях
Доверчивость и тишина.

Когда ж дверьми мальчишки хлопают,
Хохочут, торопясь к звонку,
И валенками глухо топают
По наметенному снежку,

Когда с бидонами молочницы
Грохочут от двора к двору
И пересчитывают трешницы, —
Где эта тайна поутру?

Но лишь сгустится сумрак ласковый,
Двор вновь живет, седым-седой, —
Карнизами, ветвями, красками,
Порогами, самим собой…

Дул ветер в феврале в Тбилиси,
Гремя железом листовым.
Гремели форточки. И листья,
Гремя, неслись по мостовым.
Как будто в тучах звездной пыли
Тот дом несло за горизонт,
Где мы, Алеко, стоя пили
В честь заболевшего Резо.

Но лишь тогда, когда иссякли
Признанья дружбе и стиху,
Все стало так, как в чистой сакле
Там, на божественном верху.
И мне подумалось за смутой,
Что то не ветер, ты неправ,
То плачет демон пресловутый,
Любимый адрес потеряв.

Где он берег его? На листьях!
На ныне взорванной скале!
…Вот ветер был какой в Тбилиси,
Какой был ветер в феврале!..
Гора крупнела на рассвете,
Но и чрез гору, до конца,
Тот перекатывался ветер,
Как стих бездомного певца.

Заиндевевшие снасти,
Синь, затаившая дух.
Как привалившее счастье,
Эти сугробы и пух.

Это ведь было до снега,
Возле воды и весла.
Льстивая тайна побега
Славою нас обошла.

Помню осенние воды,
Сеть расписаний сухих.
Вмерзли твои пароходы
В лед опозданий моих.

На берегу, как в затоне,
Остановились года.
Лишь дуновенье погони
Шло по воде иногда…

Нет ни бесславья, ни славы
В том, что, темнея на цвет,
Чьи-то заставы и травы
Нам уносились вослед.

Здесь задыхались от бега
И не прощались они…
Все это было до снега,
Перебелившего дни.

Заиндевевшие снасти,
Даль, затаившая дух.
Как привалившее счастье,
Эти сугробы и пух.

После дней обаянья,
После белых ночей
С этой книгой свиданья
Всё нежней и горчей.

Это очень похоже
На ближайший отлет.
Гул винта, как по коже,
По обложке идет.
Средь вокзального быта,
Вся — поющая, вся
На скамейке забыта,
Остающаяся.

Не средь шумного бала,
А под вопли грачей
Ты меня испугала
Страхом юных ночей.
Невозможностью слиться,
Невозможностью взять
И отдать, и открыться,
То есть все рассказать.

Невозможность явиться
И в любом пустяке
Невзначай воплотиться,
Как дано пустельге.

На скамейке, подмокшей
От весеннего льда,
Голос, не превозмогший
Красоты и стыда.
Это даже не слово,
Что в сердцах говорим…
Дивный слепок с чужого,
Населенный своим.

Мне нравятся поэтессы,
Их пристальные стихи,
Их сложные интересы,
Загадочные грехи.

Как бледностью щеки пышут
У всех на иной манер,
И как о мужчинах пишут
По-рыцарски. Не в пример.