Наталья Галкина - Забытый раёк - книга стихов

Скажи, о чем отговорили названья вин?
Они темны, как суахили, мой господин.
И почему от вертограда (допей до дна!)
нам только рифма винограда сохранена?

Тайны чужие, которых я знать не хочу,
слух замыкая, зажмурясь, сжимая ладони, молчу.

Как ясновиденье выкурить? Как отступиться, скажи?
Снова выводят скрижали на стенах пиров миражи.

Тайны чужие, я вас не искала и вас не звала,
что ж ваши призраки сгрудились возле стола.

Тайны чужие, покрова пристойного клок,
сутемень взоров, скелета небрежный кивок.

Злобные выкрики вместо лепечущих уст,
плачущий сонный блакитный ракитовый куст.

Жалобы грозные. Робости не утаю.
Что это? Кто это? Словно и не узнаю.

Оклики, шепоты, шлюз сокровенный и створ.
Времени поле распахнуто настежь как двор.

Облачна комната, что же так дали ясны,
маски, личины, персоны разоблачены.

И залучают меня на ночные чаи
тайны чужие, несчастные дети ничьи.

Так не говори мне, хоть ты не Кащей,
что жизнь — не иголка,
ей в стоге теряться в порядке вещей,
как этот оркестрик твердит нам ничей
балканского толка;
ему дирижер то цыган, то Харон,
забудь о бельканто,
играют в день свадьбы и в день похорон
его музыканты.

Пурга, обеляя Европу, как встарь,
цивильность откатит,
в метели пусть бронзовый спешится царь,
поводья ухватит.
Циклон с женским именем — новый Д’Эон,
вот только без шпаги;
трещотка с флюгаркой настроились в тон,
а с ветром, влетевшим в корнет-а-пистон, —
дворцы и овраги,

и ясли, где сено хранит про запас
преданье о луге.
Завьюжен амбар, и овин, и лабаз,
пропала Ткачиха, исчез Волопас
беззвездной округи.
Стебельчатым швом нынче сметан простор,
в нем стало просторней,
к сугробам прислушались жители нор,
глубокие корни;
дороги как не было, тропка крива,
подбита бураном накидка волхва,
и снег на валторне.

«...ее недостаток лишь в том, что она коротка» —
одно предложенье одной из страниц дневника.
«Она»? куртка? книга? ночь летняя? память? рука?
жизнь? тропка из троп? птичья песенка из ивняка?

Когда еще на кладбище без страха
ходили мы и рвали чистотел,
и не существовало праха,
а только соловей за церковью свистел,
когда от наших ног, босых и прытких,
тропа сбегала, празднично длинна,
лишь адресами на открытках
нам представлялись имена
с крестов и обелисков. «Бренный»
играло в «глиняный» в серебряной вселенной
венцов, заплотов, ив.
Глаза полуприкрыв,
гладь вод
переходили вброд
за водомеркой насекомой,
когда лишь от черемух рот
сводило вязкою оскомой...

Мое сердце не в горах красоты надмирной,
где надменны страсть и страх перед тварью мирной;
не в уютном уголке праздности да бриза,
не в парадном цветнике неопарадиза;
не в степи, где на бегу волен конь игрений.
На высоком берегу с купами сирени.

Когда начнет туманить слепота
дома, бульвары, площади, скульптуры,
когда начнут утрачивать названья
любимые знакомцы переулки, —
спешить с отъездом раннею весной,
в деревне жить, где букв в помине нет,
лишь иераты фауны и флоры;
иной из них наощупь различим,
на слух понятен, свой с полунамека,
реалия неназванной страны
не внешнего, но внутреннего ока,
где греет свет, а цветом ты объят,
и канделябры яблонь гасит сад...

Имя кузины, жарою влеком,
знает кузнечиков скит,
в лютиках бьется сухим погремком
и в колокольчиках спит.
Маленький слог, удивляющий нас,
прячется в травный закут,
где для него муравьи возведут
зодчества мелкий Парнас.
И воспоет его взлетом смычка
каждый, кто петь его гож,
крошка Гварнери, Амати лужка
и Страдивариус тож.

Инночкин дружок Хамдамов на экране создал юрту,
где библейские бараны слушают Джузеппе Верди;
впрочем, о бараньем слухе мы не знаем ничего
и на юрту смотрим сами как на новые ворота.