Илья Рейдерман: Из глубины. Избранные стихотворения

И.Р. По-моему, как учитель он о тебе заботился совершенно образцово.

Я. Да. Он помнил, что я «из Дружковки», и что нужно меня образовывать. Радовался, когда я сам находил нужное. Вот купил последнюю прижизненную книгу Заболоцкого, излил в письме восторги. Потом узнал, что сам Андрей переписывался с Заболоцким. Написал, чтобы я не пропустил издание томика Иннокентия Анненского. Посылал стихи – то перепечатанные на машинке – порой довольно бледные копии, а то и своей рукой переписывал – как «Август» Пастернака. Много было Цветаевой. И крошечный томик Рильке на немецком подарил. Но переводчик из меня не вышел. И встречу с Ахматовой – он мне устроил. Сказал, что она в Москве, дал телефон, велел позвонить. Всё это я уже описывал, повторяться не хочу – но вот деталь, которую забыл упомянуть: со мной пришла Рита Спивак, тогда аспирантка в Москве, теперь филолог-профессор в Перми. А я то думал, что и свидетелей той беседы нет в живых. Нина Леонтьевна Шенгели, в чьей квартире была встреча, и где я очень громким голосом читал стихи, которых уже не найти, – сказала, провожая меня к двери, что я был шестым или седьмым. И добавила: «Вы лучший»! Анне Андреевне я сказал, что мой учитель – Сергеев, и она произнесла весьма уважительно: «Хороший у вас учитель!»

И.Р. Что же для тебя было так важно в той встрече?

Я. А вот сама Встреча. Нужно увидеть Лицо. Нужно услышать Голос. Нужно получить нечто, что называется благословением. Хотя бы: «пишите, молодой человек, пишите…». Но для меня это ещё и как бы восстановившаяся хоть на миг «связь времён» – вот этих шестидесятых с дореволюционным серебряным веком. Ведь, по правде говоря, официальные советские поэты, лауреаты премий, герои труда, печатавшие стихи в центральных газетах – были не бесталанными людьми. Но связь с Серебряным веком они утратили. Да ведь и Евтушенко с Рождественским – писали так, будто этого века не было. Исчезала музыка, высокий тон, торжествовала «прозаизация». И она продолжается и по сей день. На этом фоне я и выгляжу белой вороной. Должно же быть в стихах какое-то небудничное величие – «не так, как у людей». И вот я из рук в руки – как бы получаю эстафету. Это для меня важнее всего было – эстафета!

И.Р. Символическая эстафетная палочка?

Я. Да. А само слово эстафета – пришло ко мне, по-видимому, от Павла Антокольского. Тогда легко можно было найти справочник Союза писателей – с адресом и телефоном. Написал. Стихи приложил. К удивлению – получил ответ. В маленьком изящном конверте – не стандартном. На особой тиснёной бумаге. Почерк изящный. И года три, не меньше, шли такие конверты из Москвы в Дружковку. Я стихотворение написал «Год рождения 1937-й». Он отнёсся сочувственно. Наставлял: «не пишите необязательных стихов». Говорил: «попробуйте писать этюды». Девочку с яблоком, к примеру. Книжку статей своих о литературе – по почте выслал с дарственной надписью. Прочел – с благодарностью – от корки до корки. Я и домой к нему заходил, и водил он меня за ручку в редакцию, рекомендовал стихи в отдел поэзии газеты «Литературная Россия». Конечно, не напечатали. Но хочется повторить: «были люди в наше время»! Мы ведь тогда Эренбургом зачитывались – его мемуарами. А Антокольский – в отличие от Эренбурга – был своим в романтизме серебряного века. И если и была в его стихах некоторая риторика – то вовсе не газетная. Я и сейчас твержу по памяти его строки – только уже другие, чем в юности: «Кончилась молодость, кончилась старость,/ да умирать неохота./ Только одно напоследок осталось:/ мужество у Дон-Кихота.»

И.Р. Похоже, наш разговор может растянуться до бесконечности. Можно дальше – пунктиром – чтобы быстрее побежать к финишу?

Я. Ладно. Пермь была для меня столицей, очень хотел там остаться – но не остался. Поработав немного школьным учителем – поехал опять к маме, в Дружковку. Читаю журналы – как раз хлынул поток «молодёжной прозы» в «Юности», списался с «Литературной газетой», пишу статью, чувствую себя в будущем вполне порядочным литературным критиком. И «тут пришёл милиционер»!

И.Р. Как у Пригова?

Я. Нет, буквально. Проверил документы, спросил, где работаю, толково объяснил, что закон о тунеядстве, по которому сослали Бродского, ещё в силе, и посоветовал, чтобы, когда он явится с проверкой через месяц, я оказался где-нибудь подальше. Так я оказался в Кишинёве. И стал газетным журналистом. Делал всё – только бы поскорее получить корочки члена союза журналистов, с которыми …можно не бояться «быть привлечённым за тунеядство». И жил потом случайными заработками много лет. Кишинёв был тогда столичным городом, в нём были люди, получивших образование ещё в Бухаресте. Помню замечательного поэта Пауля Михню, – мы говорили о поэзии, он читал вслух «Пиры» Пастернака. И своего сверстника Рудольфа Ольшевского – мы работали на разных этажах Дома печати и встречались внизу лестницы. Но главное – это, конечно, человек-театр Вадим Рожковский. Не умею дружить с писателями – вот только Эдуард Мацко да Вадим Рожковский. Оба, увы, умерли. Вадим научил меня относиться и к самому себе и к миру без надрывного серьёза – будил фантазию, предлагал безумные идеи. Он был драматургом и ему не везло – приняли его пьесу о Якире, а тут изменилась политическая ситуация… Благодаря ему я и в Тирасполь уехал как завлит молодёжного, только что возникшего театра. Одесса была уже недалеко. Но очутившись в ней – я словно бы оглох и ослеп. Красота архитектуры, лестницы к морю, которые все исходил… Но всё же, как мне показалось, – какая-то провинциальная курортно-санаторная глушь. Никого из здешней литературной тусовки не знал. Пришел в газету (областную партийную), сказал, что журналист, пишу рецензии – ответили: «не треба». Один из лидеров тогдашнего «литературного подполья» потом сказал, что поглядел на меня издали – увидел совершенно отрешённый взгляд – и не подошёл. Я ему этого до сих не могу простить. Женился, родился сын, нужно деньги зарабатывать, катал коляску, держа в руке журнал «Вопросы философии», читал лекции во всех рабочих общежитиях. Не помню уже, где меня нагнала открытка Анастасии Ивановны Цветаевой, вся исписанная вокруг мелким почерком. Оказывается, один из моих кишиневских знакомцев дал ей рукопись моих стихов. Переписывались, виделись, дружили много лет. В той ситуации такая поддержка была неоценима. Она и написала одному известному здешнему журналисту и краеведу Евгению Голубовскому: «не пропустите живущего в Одессе поэта Рейдермана!» Нужно отдать ему должное: пришёл, познакомился, прочитал стихи, печатал во всех своих изданиях. Жил я тогда на Пушкинской, недалеко от филармонии, бегал на все концерты, если кто приходил – то шаги по железной лестнице были слышны – не нужно было и звонка. Родные жены были актёрами еврейского театра, ликвидированного вскоре после войны.