Илья Рейдерман - Из глубины. Избранные стихотворения

Бессильна мысль порой, и слов нам мало.
И вместо всех ответов – есть вопрос,
не избежать его стрекала, жала.
О, всё прожить достойно, пережить,
вобрать в себя до самой малой доли,
понять, ответить, смысл во всё вложить!
…Неотвратимость сладости и боли.

В этом мире смерть Фазиля —
ничего не изменила?
В мире фактов, денег, дела —
смерть Фазиля не задела?
В этом мире жизнь Фазиля —
ничего не исказила.
Ибо – точность глазомера,
неба – мера, правды – мера!
Он писал и жил – как мыслил.
Он как мыслил – так писал.
В мире чисел, а не смыслов —
первородное спасал.
В телевизорах – удавы.
Мы, как кролики – сидим,
жаждем денег, жаждем славы,
нас едят – и мы едим!
Как нужна живая вера
в Правду, Честь, Лицо и Слово!
И Фазиля Искандера —
не хватает мне. Живого.

Кривые буквы разобрать свои.
Слежавшихся бумаг культурные слои.
Додумывай, догадывайся, майся,
себя с собой соединить пытайся.
И думай: неужели это я?
Я этим жил, на это время тратил.
Упрямым был, кору долбил, как дятел.
А смог пробиться к плоти бытия?

Извините, занят очень.
Ведь зима, увы, – не осень
и пронзительное «зи» —
смертный холод, что вблизи.
Это «зи» – как звук пилы.
Силы зла глядят из мглы.
Стих, написанный зимою,
должен быть теплее вдвое.
Так веди упрямо речь,
дров подбрасывая в печь.
Слово, что сгорая, жжёт,
преодолевая ход,
холод нынешних времён,
безразличье, полусон…

Телесен он – пузат и кряжист.
И как же может он такой
преодолеть земную тяжесть,
коснуться облака рукой?
Он что-то говорит и пишет,
твердит, что души съела моль.
Но кто его читает, слышит?
Кто с ним – его разделит боль?
А ведь так просто: брату – братом
быть. Человеком быть – пока
не стала жизнь кромешным адом
из-за любого пустяка.
Он так задумчив, так печален!
Читает сводки новостей —
и каждой новостью ужален,
и словно ждёт лихих гостей.
Коснуться бы небес рукою,
иль поэтической строкою.
И что все беды? – в том беда,
что нет небес, хоть есть еда.
Средь нас живёт пузатый ангел.
Нет гордой у него осанки.
Он среди книг своих, бумаг
почти что сгорбился, бедняк.
Плевать ему какого ранга
он в иерархии земной,
да и в небесной. Он ведь – ангел!
Он рядом. Может – за стеной.

Когда пространство, да и время рушится,
уже не стоит пыжиться и тужиться.
Само собой когда-то обнаружится,
кем был. А если нет – зачем пенять?
Покуда дышится, покуда пишется,
душа летит на дальний звук, что слышится,
пытается хоть что-нибудь понять.
Полу-глухой – прислушивайся к времени.
Полу-слепой – сквозь тьму гляди, вперёд.
А слово – семени подобно, семени.
И смысл его, быть может, прорастет.

– Ты – поэт эпохи безвременья?
– Невеликий камешек, кремень я.
И никто не видит меня.
– Есть ли искра в тебе огня?
Хватит ли – поджечь хоть свечу,
а при надобности – костёр?
– Только этого и хочу.
– Для того и с безвременьем – спор?
– Искра малая – в свете дня
не видна. Но не проворонь!
Ибо жизни нет – без огня.
Кто вы? Где? Возьмите огонь.

Кричать сквозь воздух, обложивший ватой?
Как сохранить гармонию и лад?
Стихи в книжонке тощей напечатай
и брось как можно дальше – наугад.
Стихи, в которых есть живая влага,
ещё не позабытая душа.
И почему-то им нужна бумага,
что перелистывается, шурша.
Ведь в книге – кроме краски типографской —
таится кто-то между слов и фраз.
Он на тебя взирает с тихой лаской,
с тобою вместе плачет в горький час.
Глядит в ему неведомые лица,
из тишины предельной – говорит,
и за пределы времени стремится,
и, словно дух невидимый – парит…

Вот живописец строит перспективу,
и дело ведь не в том, что так – красиво,
а – что открылась бесконечность взгляду!
Везде, куда ни повернусь, ни сяду,
хоть одиноко в комнате запрусь, —
она! Уйду в себя и – обнаружу
почти космическую даль и стужу,
неведомость пространств, в какие рвусь.
Художник смело вызов принимает.
Как далеко глядит – он сам не знает.
Он царь пространств, он далью упоён.
Алхимик, маг – быть может, Фауст он?
…Но вот иной – да и в ином столетье —
художник разрушает перспективу.
Всё существует только в свете, в цвете,
пусть выглядит порой немного криво.
Мы снова дикари! Мы снова дети!
Пространство станет плоским, как забор.
На нём ещё напишут Вани, Пети.
Пока же – на холсте горит костёр!
Но чем за яркость красок расплатиться?
Утратой бесконечности? Есть вещи.
И пусть пока всё это не зловеще
звучит – уже вещам подобны лица.
Они как бы раскрашенные маски.
И жизнь, принарядившись, застывает.
О, Господи, на что нам эти краски,
коль бытие бесстрастно убывает?
На что же променяли мы беспечно
прекрасной, вечной жизни естество?
Конечны вещи. Наша жизнь конечна.
И всё уже отдельно. Всё мертво.