Наталья Тимофеева - Холсты

Сколько разных самозванцев
Узнавал твой гордый неф,
Скоморохов и урванцев,
И плебеек — королев!

И, овеянный веками,
И, разбухший от измен,
Возвышаешься над нами
В окруженье красных стен,

Переживший и тиранов,
И народ свой на лета,
Собирающий баранов
В зачумлённые врата.

Видишь, едет по земле
танк,
Траки-гусеницы мнут
цвет.
Ты попробуй, на пути
встань,
Вот ты был, а вот тебя
нет.
В том краю лежит большой
крест,
На котором был распят
Бог,
Сам он родом был из тех
мест,
Над которыми висит
рок.
Вот снаряд, он остриём
в цель
Попадает, как игла
в мозг,
И течёт развалин вниз
сель,
И становится пейзаж
прост.
Здесь оливами цветёт
даль,
Но стеною встанет плач
здесь,
Оттого, что пропоёт
сталь
Не благую — смертную
весть.
Смотрит Бог с небес на нас —
вниз,
И туманится его
взор…
Человечеству милей
криз,
Чем без ругани живой
спор.
Снова краской потечёт
кровь,
И безумие взметнёт
крик,
И телам откроет зев
ров,
Вечность чью-то превратив
в миг.

Одышливо ворочается полночь
Среди гранитных плит и мостовых,
Светила к ней не долетает помощь,
Лишь гарь и морось забивают дых.

А лунный диск, туманный и неяркий,
В зыбучих утопает облаках,
И фонари — железные огарки
Желтушно тлеют, да огни в домах

Как маяки неспящего сиротства
Взывают молча к сырости ночной,
И давнее ведут противоборство
С её забвеньем и тягучей мглой.

И, кажется, уже прошли все сроки,
Но тянется и тянется печаль,
И век грядёт неумный и жестокий,
В нутре своём вынашивая сталь

Литых сердец, врачующих любовью
К звериным тяжким запахам. Увы,
Холодной, рыбьей он окрасит кровью
Платок Кассандры с вещей головы.

Мой прадед с Соловков бежал когда-то
Неведомыми снежными путями.
Видать, крепки орловские ребята,
Обветренные ссыльными ветрами.
Фамилия Шухтин, а звать Василий,
Васильевной была моя бабуля…
Тогда людей-то, как траву, косили
В открытую. На всех хватало пули.
Теперь не так. Есть выбор между ****ством
И честью робкой с мелкими шажками,
Разбойным, неприкрытым тунеядством
И болью сердца, — выбирайте сами.
Героев нет с генетикой героев,
Потомки есть воров и изуверов.
А на Руси всегда полно изгоев
И тех, кто примет их «грехи» на веру.
Их голосов услышать не удастся
За ширмой из парадных славословий…
Здесь были, есть и будут только касты
И никогда — ни классов, ни сословий.
Бежать от судеб мира бесполезно,
Бежать к себе самим бывает поздно,
Ведь не спасёт ни занавес железный,
И ни огонь от спячки коматозной.
А память поколений ненадёжна,
Она доселе нас не научила,
Как просыпаться в чистом поле тошно,
Когда вокруг лишь свежие могилы.
Проходит слава, и минуют царства,
И гаснут звёзды на небесном склоне…
А на Руси одни и те ж мытарства,
Лишь вор теперь не тать, а «вор в законе».

Куда ни кинешь взор — пустыня,
Иссиня-белые холмы,
Меж ними гладь речная стынет,
Над ними — сизые дымы,
Да лай унылый собачонки,
Да налетевший снегопад…
Слепыми окнами избёнки,
До лета брошены, глядят.
И дед столетний крутит ворот
Колодца. Корень — не старик.
Отшельником, как старый ворон,
Он зимовать один привык.
Накроет снегом деревеньку,
Её корявые сады,
Где по зиме видны давненько
Лишь одинокие следы…

Стремительно рождается рассвет,
Распяливая огненное жерло,
Где старых улиц слышен юный бред,
Как оголённый звук стального нерва,
И, раздвигая битой старину,
Снуёт машин неласковое племя,
Недавно объявившее войну,
Чтоб сваи вбить в Москвы седое темя.
Она кряхтит и отдаёт приют
Тем, кто к её красотам равнодушен,
И краны заполошные снуют,
Бетон втыкая в пятаки отдушин,
Где обликом спокойным и родным
Гордились люди, любовались ветры…
Но память тает, словно лёгкий дым,
И слышится лишь «метры, метры, метры»
В метрической системе этих лет,
Что сузили Московские пространства…
Увидится ли разума просвет
Во славу «молодого» государства?
Гляжу вокруг, и множится печаль:
Никто не смотрит вдаль, живя в минутах,
И то сказать, а как увидеть даль
В высотных этих, ненадёжных путах?
Как разглядеть, что всё одно и то ж,
И человек не богатеет духом,
Крепчают равнодушие и ложь…
Так молодится древняя старуха
По воле негодяев и рвачей,
Веками продающих первородство,
Что город мой становится ничей
И рвётся ввысь с оттенком превосходства
Над теми, кто дарил ему тепло,
Чья боль его и радость оживляли…
И бьётся века хрупкое стекло,
И ранит сердце, и вернёт едва ли
Любовь к себе безвкусицей мостов,
Гирляндами торговых гнутых балок
Оставшийся от города остов, —
В американской прыти скуп и жалок.
Он — бывший Рим и новый Вавилон,
Где вой и скрежет надрывают небо
И заглушают колокольный звон,
Всю явь былую обращая в небыль…