Фернандо Пессоа - Тень над рекою. Антология экзистенциальной лирики

назад полвека,

и тот, кем стать

придётся мне

лет через пять

в другой стране.

Крик воронья

блуждает в кронах.

А двое я

идут

по склону.

И дождь струится

по ним ручьями.

Смывает лица.

Смывает память.

1

Слово “есть” немотой обозначено, пропуском слова —

самый главный без-личный, без-временный инфинитив

обладанья, потребности быть продолженьем былого,

непрерывности жизни и речи, ее негатив.

Негатив, где узоры из пауз слышней, чем слова,

где на паузах держится все, что поется, дыханье...

Знак согласия — согласованья утрат, тот едва

проступающий ритм перебоев и всплесков молчанья.

Так колонны нужны для свеченья пустот между ними.

Прочной связью пустоты внутри нас растут и теперь,

наконец, понимаешь: чем старше, тем не-отвратимей

ритмом жизни становится чередованье потерь.

2

Ожиданье, что Он пустотою накажет последней...

В доме для престарелых евреев — слепых и глухих —

под ногами сестер вечно путаясь в собственных бреднях,

будешь ночью бродить, бормотать, как молитвы, стихи.

Позабытый родными и Богом, с бессмысленным смехом

по ночным коридорам блуждая в пижаме измятой,

будешь слушать, как глухо силлабо-тоническим эхом

у тебя в голове отдаваясь, пульсирует святость.

Все заметней становятся паузы. Жизнь, понемногу

растворившись в пустотах, теряет свое естество.

И ты сам, высветляясь дотла перед длинной дорогой,

забываешь себя, превращаясь в частицу Его.

Сдавать самый главный экзамен экстерном

придется. За тысячи дней непрожитых,

когда, словно рыба, молчал и, наверно,

крючок заглотил незаметно с наживкой.

И душу мою подсекли уже. Леска

натянута. Медленно водят кругами,

пока я не выдохнусь. Чтобы без всплеска

единого вытянуть в свет. На экзамен.

Ни умысла, даже

ни вымысла нету.

Но промысел только —

жить, время замедлив.

Стать маленькой тенью

для Божьего света

с другой стороны.

Чтобы он был заметней.

И увидишь: как влажная суть облаков

сквозь небесную марлю стекает ручьями

и сгущается в тёмное между домов,

как, царапая нежное брюхо о раму,

ночь в квадрат заползает оконный, и как

в её теле мерцают набухшие звёзды,

как ползёт вдоль стены, огибает косяк,

и кусок темноты, зацепившись

за гвоздик,

превращается в старый

отцовский пиджак,

в нём растут рукава, поднимаются

в воздух

и благославляют того, кто увидел.

Господи...

Ты бьёшься во мне сверкающим,

Холодным гипнозом лиственным.

Внутри меня, ускользающий,

Живущий среди бесчисленных,

Знакомых, полурастаявших

Обрывков невнятной истины.

Огромным моим раскаяньем,

Надеждой моей единственной...

Господи...

Настроить себя. Стать антенной.

Натянутым проводом в небе.

Доверчиво, чутко, смиренно

ловящим сигнал из эфира.

Сквозь дребезг, сквозь плещущий щебет,

сквозь волны и всплески оваций,

среди океана звучаний

в сигнале, в писклявом пунктире

услышать начало Посланья.

И больше уж не сомневаться.

...и страшно признаться:

все чаще молчу в темноту,

язык мой телесный ―

кусок побелевшего мяса,

при каждом дыханьи

трусливо дрожащий во рту,―

чужие слова

говорит за меня безучастно...

...облеплены густо,

как бирками для идиотов,

названьями вещи,

язык произносит их вслух,

в ответ мне читает

другие названия кто-то,

болит голова ―

видно, мозг от молчанья разбух...

Cлов не понять, но ты настороже.

Cкорей слепые оттиски того,

что высветилось у тебя в душе.

Наваленное в кучу. Хлам, тряпье.

Не вытащить и не связать уже.

Их вслух произнести невмоготу.

Слипаются в мычанье, в хриплый стон.

Осталось лишь, края зажав во рту,

свернуть свой голос тщательно в рулон,

потом чехол надеть и в темноту

подальше отложить. Там словно мышь

хвост буквицы вертлявой промелькнет.

И кажется: чем громче ты мычишь,

тем меньше слышно. Прорастает тишь.

Ее побеги всюду, и вот-вот

задушат голос, бьющийся внутри…