Фернандо Пессоа - Тень над рекою. Антология экзистенциальной лирики

Что она не твоя, а чужая, чем дальше, тем злее и глуше.

И пока с вероятностью, отличной, все-таки, от нуля,

Ожидается продолжение, ищешь на ощупь, как будто впервые,

То ли ключ, то ли адрес... Снаружи ― какие-то пригороды, поля,

Облетевшие рощи, черт знает что, неопознанная земля,

Торфяная дорога, Шувалово, Ржевка, Пороховые...

Снег перемешан с грязью у входа в метро.

Рыночная, торговая толчея.

Словно монетка, поставленная на ребро,

Жизнь неустойчива и непонятно, чья.

Если чужая, так что тебе до нее,

Если своя, так тем более... Впрочем, твоя ли она?

Речи о смысле ― только мистическое вранье,

Жажда устойчивости ― трусостью порождена.

Стоит назваться по имени ― сразу же станешь другим,

А безымянная спячка, особенно если зимой,

Так же легка и расплывчата, как сизоватый дым

Над подожженным мусором. Да и в самой

Этой пустой безымянности, в вечной толпе

Прок невелик и возможность скрыться невелика.

Дело не в том, что кто-то другой уподоблен тебе.

В том-то и дело, что нет у тебя двойника.

Сходит на эскалатор зябнущий аноним.

Тяжесть и холод единственного числа

Зимним пальто обвисают. А все, что было за ним,

Встречным потоком толпа, словно волна, унесла...

Следуя старой привычке, держишься, как на сцене.

Запоминаешь подробности, уже лишенные смысла.

Все свелось к ожиданию, к тщетным поискам тени.

Частично забылось, частично расплавилось или раскисло.

* * *

Тянутся липкие дни.

Но усталость успела прослыть синевой.

Неумело закрашена сырость.

Ядовитый апрель выцветает.

Сонливость давит глаза.

Обнаженный простор не таит доброты,

Лишь дымится тупая безбрежность,

Пар бессмысленной злобы,

Хмель разгульной земли...

* * *

Ты здесь давно уже лишний и ни к чему

Не причастен, но, хочешь того или нет,

При этом придется присутствовать до конца.

А бесконечность была бы страшнее всего...

* * *

Бремя тягчайшего доказательства ―

Существования ― снова лежит на тебе.

* * *

Исходя из вышеизложенного, нетрудно предположить,

Что застекленная бездна рождает лишь вечный гул.

Бессмысленно выделять из него двенадцать тонов.

Стоячая бесконечность умерит любую прыть!

На расписание, словно на звездное небо, взглянул,

А ни к чему другому, кстати, и не был готов.

Я вышел из себя — и не могу

вернуться. А снаружи неприятно.

Чужие лица. Каждый смотрит в оба.

(И громко мысль кудахтает в мозгу,

что нет меня. Но есть — вот эти пятна.)

(Замечу в скобках: слишком много скобок —

попыток отделиться из-нутри,

признать, что проиграл, что не судьба,

что мне осталось только говорить...

что я лишь голос самого себя.)

Итак, итог —

не подводить итоги.

Но продолжать

обрывки фраз плести.

И вслушиваться в них.

До глухоты.

До вспышки смысла.

Чтоб потом, в дороге

свести концы с концами.

Завязать их.

как узел брачный.

И — не продохнуть.

Да мозг упрямый

норовит взбрыкнуть

и выскочить

из сбруи обязательств.

Так запрягай,

поедем по стихи.

В открытый храм,

где правят литургию

иголкой каждой

сосны голубые —

замаливают

все твои грехи.

Войди в молитву,

и дремучий лес

в шуршание

великих крон поднимет.

Раскинув руки,

повторяй за ними:

Я часть его.

И я уже воскрес.

В меня — насквозь —

струится ливень звёздный.

И грязь, налипшую

за долгие года,

смывает он.

До Страшного Суда

ещё есть время.

Ничего не поздно.

На склоне лет,

на склоне лета

ты сам ответ.

И все приметы

прожитых лет

как пятна света,

как длинный след,

висящий где-то

в кромешной тьме...

Там в жизни прежней

дом на холме

плывёт неспешно,

как стих в псалме,

во тьме кромешной...

Там мох, как мех

разбухший, нежно

укутал рухлядь,

и мамин смех

блуждает в кухне

в кромешной тьме...

Там ветер стонет,

сводя с ума

синклит вороний.

И вниз с холма

старик по склону

идёт кряхтя,

и с ним ребёнок.

Идут впотьмах

два человека:

тот, кем был я