Фернандо Пессоа - Тень над рекою. Антология экзистенциальной лирики

Тем лучше, что мы не были близки,

что порознь испытываем эти

приливы изумительной тоски,

которые испытывают дети,

проснувшись, когда в комнате ни зги.

И от любви остается горстка

пепла, не больше наперстка.

Нет, не страшно стало душе

быть нелюбимой уже.

Вот тебе рукавицы, ватник,

лампочка в сорок свечей,

кружка воды и мышиный привратник.

Чей ты теперь? Ничей.

Будешь двуруким теплом двуногим

жить, согревая тьму,

счастьем обязан был ты не многим,

будешь зато — никому,

это и есть твое счастье... все же

это еще и твой страх,

что и тогда тебе Бога дороже

будет пепел, наперсток, прах.

Феноменальность жизни моей, шага,

вдоха грудная тяга,

коченеющий утра пустой объем

и шаги мои в нем.

В жизнь упавший, в чехле

кожи, с принятой на земле

логикой мышц, суставов, костей

вертикальных людей —

я иду к остановке и там стою

безмолвно, и не перестаю

шевелить от холода пальцами ног,

весь — удар прицельного бытия и его срок.

Что там, за этой тоской?

Можно смотреть на обои.

Двигают стол за стеной.

Жизни сердечные сбои.

Страшно подумать, что там

то же, что здесь — не иначе,

кто-нибудь все по пятам

ходит за кем-нибудь, плача,

ищут пропавший берет

в гробоподобном комоде,

был он, но нет его, нет,

нет его больше в природе.

Без отечества по существу,

на одной из нелюбящих родин

оказавшись в значенье «живу»,

я дышу и тем самым свободен.

Я свободен, я делаю шаг,

проявление собственной воли,

зарождаясь во мраке — во мрак

переходит, но высветясь, что ли.

Так вот в комнате фары спугнут

застоявшуюся перспективу —

удлиненные тени взбегут

по стене и сбегут торопливо.

И на стыке косых плоскостей

своевольным капризом движенья

ты пронизан до самых костей,

лишний раз изменив положенье.

Все совестней цепляние за жизнь,

а речь срывается в словесный шум, кишащий

самим собой, ты вылазке кошачьей

четверолапых строф бросаешь «брысь!».

Речь раньше разума, невнятность не каприз,

но чуянье и призрак настоящий.

И в дебри зарываясь, как зверье,

почуявшее смерть, она клокочет

тем человечнее, чем больше забытье,

чем более сама себя не хочет...

То жизнь моя, цепляние мое,

обвал и пропаданье среди ночи.

Человеку нужна только комната,

комната и кровать,

чтобы не метаться из города

в город, не ночевать

на вокзале, не дрожать от холода.

Человеку нужна только комната,

чтобы молиться всенощно

и вседенно о себе и о ком-то

еще любимом, чтобы чувства мощно

высились, подобно иконам.

Человеку нужна комната

и жизнь, прожитая неверно,

с ненавистью, с удушающим опытом

измены, трусости, скверны

пошлого на ухо шепота,

чтобы сердце рвалось, потом окрепло

и превратилось в скалу, чья память

не возрождает из пепла

любимых, ни подниматься, ни падать

не умея, но лишь стоять ослепло.

Как я свободен, —

как отцепившееся небо,

и никому не должен, и никуда не годен.

Я только вдоху повинуюсь слепо.

И это всё, всё, всё,

живущему не надо оправданья —

столь выпукло его лицо

и явственно его дыханье.

Я ли при жизни,

воздух ли здесь у лица,

свет обступает.

Кто тебя видит и кем ты так выбран стоять

в солнечной осени возле киоска...

Нет никого, без тебя

кто бы не мог обойтись, нет никого,

боль — это то, что стихает.

Так ли правдиво-пустынно твое существо?

Если ты пережил смерть родных

или хуже: измену их,

если ты чудом остался жить,

как тебе быть?

Выйти к морю? Уставиться в полосу,

отделяющую его от небес,

душу держа на весу,

пока не исчезнет вес?

Что это? Что сейчас

здесь и с тобой?

Биология безразличных масс

или то, что тебе причиняет боль?

Полчаса — и заря сменяет зарю.

Я не знаю, кто понуждает: «живи».

Если б сердце думало , говорю,

оно бы останови

В тело встроен,

чтоб накапливать боль,

отчего же ты скроен