Фернандо Пессоа - Тень над рекою. Антология экзистенциальной лирики

жизнежаждущим столь?

Шепотком еле слышным

дождь моросит,

от земли в метре с лишним

твоё сердце висит.

Бог рассвета в единый

миг тебя,

точно нить паутины,

сдует со лба.

Шаг, шажок, боязливо

с просёлка свернёшь,

выйдешь к бухте залива

и себя не найдёшь.

Увидел на полу медяк.

Впотьмах, обидой

раздавлен, рухнул на тюфяк.

Спал как убитый.

Сосед ли утром, выходя,

ключами звякнул,

но пробудился к жизни я.

Я ей поддакнул.

День ни о чем и ни о ком

с небес нагрянул,

сверкнул на солнце медяком

и в подпол канул.

В мертвые часы,

когда ни чувств, ни мыслей,

открой тайник боли,

на время забытый, спасительный,

возвращающий к жизни.

(Только боль к ней и возвращает.)

Ты увидишь, как вьет

горе свое гнездо. Что ни дерево ―

то гнездо. Что ни ветвь ―

то жилы, что ни вечер ―

закат червонный.

И тогда на краю сознания

загорится стыд.

А как станет боль нестерпимой,

убери тайник с глаз долой

и зарой его в чернозем обратно.

(Мертвому стыд неведом.)

Невольница-душа глядит на птиц небесных:

летят, как годы, и уносятся со свистом,

и остаётся лишь тоска в колодцах-безднах,

да и она всё глубже, тише, глуше…

Тяжёлые слова, наполненные смыслом,

цепляются за бытие, как якоря:

готовую опять сорваться с места душу

укачивают ожиданьем на причале

и чувством долга долго мучают, коря

за легкомысленность, простимую вначале.

Как прихоть женщины, бессмысленность легка,

как взгляд младенца, как причуды чудака,

в плену иллюзий, вымыслов, причуд,

душа ещё глядит тайком на божьих птиц,

они, как водится, не сеют и не жнут,

но вынуждает жизнь её склоняться ниц —

объятья мёртвой хватки туже —

и вот, упав ничком с крутого склона лет,

как пьяница, припав к какой-то мутной луже,

увидит вдруг душа другим неявный свет.

Для жизни не хватает жизни,

для смерти ― смерти, остается

какой-то странный интерес,

не праздный, а почти абстрактный,

как будто все, что происходит,

случается с другим, а я слежу,

как ливень заливает подоконник,

бумаги, стол и даже эти строки ―

они уже размокли, расплываясь,

и по листу поплыли перед взглядом

сливающихся с ливнем глаз. Пока

еще видны остатки фраз

и расплывающихся мыслей, где,

охватывая бытие кольцом,

сливается начало и конец:

"Для жизни не хватает смерти,

для смерти не хватает жизни",―

мерцая перед тем, как раствориться,

как будто паруса на горизонте.

Дребезжит в душе дребедень недозрелых зрелищ,

стремясь поразить воображенье, то покажет анфас,

то соблазнительный зад, в зависимости от цели.

Годы звенят, как мелочь в карманах, аванс

вдребезги прожит, как беспутной страной золотой запас,

а казалось, так и останется он неразменной монетой.

Разбитый калейдоскоп детства пылится на чердаке,

а жизнь мелькает во сне кинолентой,

перематываясь к началу ― к давно обмелевшей реке,

куда ты вступаешь снова, когда

из гроба встает барабанщик, за ним ― череда

ушедших приближается, стремительно молодея,

и к началу бежит алфавит

к позабытым азам, туда, где зарыта идея

и первое слово, рождаясь из света, дрожит.

Тетива перспективы ослабла.

Горизонт провисает, утратив упругость:

все пространство обмякло, в его мякине

зрачок увязает ― тотальная близорукость,

то есть легче нащупать рукой

наступившее и тотчас отступившее утро,

перелившееся в полдень, такой же дряблый,

как овсяная каша, оставленная на завтра

от вчерашнего завтрака: белые хлопья

раскисли, не успев достичь мостовой, ―

желеобразный денек-размазня,

не прозрачный, а призрачный, полузрячий.

А бывало, день пролетал, как полдня,

и взгляд отскакивал, точно мячик,

от межи горизонта, тугой, как сетка,

и зрачок прозревал всю прозрачность мира,

а небосвод был такой звонкий,

как симфония Моцарта или смех ребенка.

А все-таки глаз не проведешь на мякине:

когда не во что упереться на горизонтали,

он скрывается внутрь и внутренним оком