Александр Милитарёв - Охота за древом

«Как бы с холста» — как глядят на нас некогда живые египтяне с фаюмских досок или, лучше, предки со старинных портретов. Но портретов нет, обломана сама природа, это память вызывает из небытия вопрошающие взоры погибших родных. Именно память понуждает видеть себя Хароном — живым, обреченным вечно странствовать с душами умерших. Никуда не деться: не случайно имя Харона почти полностью вписано в отведенную ему рифму «похоронный».

Да кто, собственно, кого сопровождает, Харон ли ушедших или ушедшие — Харона? Мы их носим с собой или они не покидают нас?

Другая метафора перебивает первую: самоотождествление с последним быком горящего моста, как декларация ощущения самого себя там и тут — до, во время и после катастрофы, как переживание своего осколочного присутствия в мире. Мост догорает, а бык остается — без связи с целым, без функции и смысла…

В следующей строке снова появляется Харон, паромщик похоронный, но освещенный предыдущим образом — бык останется, паромщик уходит. И вот, после двустрочной оттяжки — вторичной локализации места — перекрестные, через одно, самоотождествления состязаются в обнаженном раскрытии авторского я:

Хороший вопрос, Александр Юрьевич. Вопрос о смысле жизни уцелевших, о смысле самого́ случайного спасения…

Этот сонет — так называемого «шекспировского» или «английского» типа: три катрена и заключительное двустрочие. Двустрочие считается ключом всего стихотворения.

Так что же нам отворяет ключ?

Ну, это не новость. Давно известно, что небо не склонно давать прямые ответы на трудные вопросы.

Приходится решать самим.

Милитарев хорошо это знает, к тому же он человек ответственный, тот, который отвечает. Поэтому он написал — помимо стихов, помимо лингвистических исследований — чрезвычайно важную книгу, возбудившую немалые споры. Это книга об исторической миссии еврейства или о том, зачем некоторых из нас, обожженных и седых, выносило из пожаров 72.

Собственно, в разделе «Охота за древом» всего только три стихотворения. Из них одно, незавершенное, «Обрывок еврейского венка» — имеется в виду венок сонетов — могло бы стать сжатым поэтическим эквивалентом упомянутой только что книги:

В следующих сонетах оборванного венка автор скорее спорит с верой — и незавершенный венок заканчивается словами:

Но главное в этих трех сонетах — о другом. Там нетрудно уловить прямые отсылки к центральным мотивам книги. При этом, однако, нельзя забывать, что тема еврейской исторической судьбы и еврейского вклада в цивилизацию — тема опасная, многократно заминированная, она требует аргументации, которую нельзя отпустить в зазоры между строк, требуется тщательно выверенный дискурс. Может быть, поэтому в поэтический сборник вошел только обрывок венка. Остальное — в научной и публицистической прозе.

В двух других стихотворениях этого раздела род сгущается до родства. Одно из них обращено к дочери. Я к нему еще вернусь. Второе посвящено деду поэта — и тут дело идет о двойном родстве, кровном и духовном. Дед, Соломон Майзель, полиглот и знаток восточных языков, выдающийся ученый-лингвист, рано ушел из жизни, но с внуком успел дружить. А когда внук вырос и стал ученым, он завершил, отредактировал и издал главный труд деда, оборванный ранней смертью 73. Для этого молодой ученый должен был понять, как мыслил дед, и научиться думать, как он. Такая вертикальная связь дается редко. Может быть, поэтому стихотворение про деда оказывается в книжке как бы особняком. Это единственный почти завершенный, не хватило мелочи, венок сонетов — форма, как известно, требующая особой виртуозерии. Но это еще и единственный в книге текст, выстроенный на манер биографического повествования. В этом отношении он милитаревский и не милитаревский вместе — ибо линейная наррация чужда его поэтической системе. Временной вектор, пусть даже вектор одной человеческой жизни, в качестве принципа организации стихотворения — не милитаревский, Милитареву-поэту требуется многомерное пространство ассоциаций, перекрестных отсылок, со- и противопоставлений, смысловых и акустических созвучий. Время его стиха парадоксально, поскольку оно в конечном счете сводится либо в картинную одновременность, либо во вневременность смыслов.