Александр Милитарёв - Охота за древом

Но вернемся к вступительному стихотворению.

Последующий текст есть по-существу развертывание тезиса. Открытие есть получение некой истины, а предварительная истина — в том, что новое неведомое знание потребует расставания с наличным, расчета с укрытой в глубоких нишах памятью, прощания. Открытие есть отплытие.

Метафора отплытия вкрадчиво переключает смысл на персональные обстоятельства, отвлеченная максима превращается в мотивацию личного решения, философия вступает в реакцию с собственной противоположностью — биографией, судьбоносным выбором.

В этом небольшом, на редкость емком сборнике несколько частей. Перечислять их значит повторять оглавление, к тому же там некоторые членения условны. Более существенно внутреннее членение, к которому относится метафора отплытия.

Тут уместно будет упомянуть один из прежних сонетов Милитарева, который в известном смысле перекликается с цитированными строками. Он тоже автобиографичен. Он сходен по вводному приему с его повышенной семантической плотностью. Он относится к позднейшему стихотворению, как предчувствие к свершению. Словом, тут есть некая перекличка. Сонет датирован 1986-м годом.

Серебряный сентябрь на первый взгляд кажется порождением все той же акустической гравитации, не более того: сен — сер, ябрь — бря. С реальным сентябрем ассоциируются другие краски; на этот счет есть надежная поэтическая традиция. Но первая строка настоятельно отвергает эти ассоциации: медь, разумеется, не багрец или золото, но все же оптически им сродни, а снижение уровня до меди, как мы сейчас увидим, согласуется с интонацией всего катрена.

Отблески последующего чтения высвечивают метафорический смысл серебра:

Вот оно что. В невозможно серебряном сентябре упрятана отсылка к древнему уподоблению цикла человеческой жизни временам года. Сентябрь — первый месяц осени, и верь-не верь, а он сообщает о своем приходе серебром первой седины. Тем не менее, «варьянтов набор не перебран»: веер возможных биографических выборов открыт, не все испробовано.

Наконец, последняя строка, в которой, без видимой подготовки, появляется некий оркестрик. Заметим — оркестрик, а не оркестр. Правда, оркестр бренчать не может, он должен играть. Но и для оркестра нетрудно было бы подобрать рифму, подходящих целые россыпи, тут же недалеко. Милитаревский оркестрик, однако, появляется здесь не случайно. Он почерпнут из словесно-звуковой ткани тогдашнего места и времени. Это, разумеется, Булат Окуджава, «Надежды маленький оркестрик…», вырезанный из исходного чувствительно-гитарного контекста и эмоционально дезинфицированный сниженным «бренчит». Так скрыто и, я бы сказал, целомудренно, вводится мотив надежды — как духовного стимула, побуждающего и далее жить в первичном симфоническом темпе allegro.

Заключительные терцеты подводят итог и, словно прислушиваясь к бренчанию оркестрика, заканчивают сонет на ноте непроясненного ожидания.

Действительно, задолго до неведомого донного «когда» в чаше оказалось много такого, о чем автор сонета и подозревать не мог. Там, в непрозрачной глубине, затаились крутые экзистенциальные повороты, которые теперь, как обнаружившее себя «потом», отпечатались в книге. Скрытую духовную гряду, отделяющую одну половину книги от другой, сформировало прежде всего отрытие/открытие поразительной истины в самом себе — позднее отцовство. Другое событие — вынужденная смена точки зрения в буквальном смысле: назревшая необходимость пребывания в Соединенных Штатах. Стихи пишет автор, но через него текст пишут время и место. Отсюда — радикальная перемена личностных и поэтических координат.