Ханс Бёрли - Из современной норвежской поэзии

Я останавливаюсь и опираюсь

о каменный знак на освещенном закатом холме

и долго смотрю на восток,

где синие утренние вершины

погружаются в сумерки.

А потом снова шагаю на запад.

Снимаю звезду с неба

и несу ее в руке, как фонарь,

освещая самую глубь ночной земли,

где моя видимая оболочка

скоро растворится и развеется,

как дым, подхваченный ветром.

Но звезда, которую я несу,

будет светить тебе

долго-долго,

вися на западе над самой вершиной.

Поздним осенним вечером

я возвращался из леса после сбора ягод.

Я видел, как из-за горной гряды на востоке

медленно поднимался Орион. Наконец великан

уперся своим правым серебряным башмаком

в вершину над Глухариной скалой. И замер,

задумчиво подняв левую ногу,

перед тем как шагнуть по синей дороге на запад.

Ранним летним утром

я лежал в траве на покосе.

Надо мной раскинулось июньское небо,

непостижимо светлое и пустынное.

Я как будто плыл в синеве,

подобно фигуре с форштевня погибшего судна.

Сквозь колышущуюся зеленую траву

я видел низкий месяц.

И глаза мои увлажнились от счастья,

когда сосновая шишка

стала тереть мне между лопатками,

заставив меня отодвинуться.

То, чего ты не смог сказать,

живет рядом с тобой.

Твоя жгучая тоска пылает в твоих руках,

ты - центр освещенного круга,

в котором лица вещей кажутся ближе

и вместе с тем дальше, словно они стоят

с дымом лесных пожогов в глазах

и смотрят на звезды.

Когда час мой пробил,

я сложил все вещи в рюкзак

и отправил свое тело

из леса домой,

но душа моя навсегда осталась там,

в лесном одиночестве. И стихи мои

пьют корнями силу и соки

из каменистой почвы Фьеллскугена.

Если летним вечером ты остановишь машину

и выйдешь на избитый волнами берег

озера Верен, я увижу тебя

глазами леса

и ты услышишь, как я обращаюсь к тебе

тихим голосом лесного шелеста.

Я пишу о праздничном великолепии вечернего неба,

вознесшегося над приземистыми буднями,

я прикасаюсь к гуще сосновых веток

осторожными пальцами ветра.

Тебе никогда не утолить

свой вечный словесный голод, никогда

не выразить голос, витающий

в безмолвии вещей.

Случалось, ты находил верное слово, но

этот праздник длился недолго

и не мог насытить тебя,

так лисица, упорно разгребая наст,

хватает наконец тощую полевую мышь -

и жадно глотает крохотный теплый комочек

среди белой вечности

зимнего голода.

Шорохи леса - это

мысли души,

покинувшей свою оболочку

и летящей

по звездным тропинкам Вселенной.

Эта могущественная душа всего сущего

думает день и ночь

и о мышиных следах на свежем снегу,

и о связи планет с Солнцем,

и о вечности,

не прибегая

к корявым человеческим словам.

Моя захолустная жалкая жизнь -

пламя спички,

что трепещет испуганно

ветреной ночью,

прикрытое ладонью господней.

Зато при свете этого робкого огня

я видел ладонь

господа бога.

Она была жесткая, грубая

и натруженная,

как ладонь человека, поднявшего целину,

который стоит вечером у своего поля

и очищает метелку овса,

чтобы узнать, хорошо ли зерно.

Глубоко в своем сухопутном сердце

я слышу далекий могучий шум моря.

Точно так же слышится он

в легком шелесте

болотной осоки

на горных пустошах.

Тени лежат на земле,

отбрасывая длинные ели.

Крику эха

жалобно вторит гагара

на темной воде. А я вишу

вниз головой

в мировом пространстве,

обезумев от холодного света.

Мету развевающимися волосами

раскаленные добела звезды.

Пахнет паленым. Сила тяготения

обеими руками держит меня

за щиколотки. Бог, подобно водяному,

с плеском поворачивается

в глубине подо мной.

Но вот лица моего

касается мокрая хвоя.

Опрокинутое мироздание

возвращается на свое место. И я стою

поразительно трезвый и деловой,

как будто я сноска

к модернистскому стихотворению.

Когда стихотворение, которое я всегда мечтал написать,

прикасается к моей душе,

уносятся все слова,