Ханс Бёрли - Из современной норвежской поэзии

старой геральдики:

будни - это князь, живущий в изгнании,

привратник голубых кровей.

Что-то неуловимое. Какой-то намек,

неясное движение

во мраке сердца,

скрытое словами.

Так в детстве:

темными августовскими вечерами

тебя посылают на выгон за лошадью.

Ты слышишь тяжелый стук копыт,

чувствуешь дыхание, такое горячее на мокрой траве,

но тело лошади сливается с тьмой,

и небо шуршит летучими мышами.

Ты стоишь в растерянности и

тщетно пытаешься взнуздать

самое ночь.

Ты никогда не задумывался над словами.

Сквернословил и ругался яростно,

если опрокидывался воз с бревнами или

топор взвизгивал на булыжнике. Но

когда в лесу напевал теплый сухой ветер

и синий поток весенних небес

лился водопадом сквозь сосновые кроны,

ты что-то бормотал, осторожно и застенчиво,

как папоротник в расселине скалы.

Странно было видеть тебя в такие минуты,

твое бугристое суровое лицо

так чудесно смягчалось, словно я видел

твое отражение,

переливающееся на ряби

тронутой ветром воды.

Никто не может год за годом

ощущать под ногами дрожь древесных корней,

слушать, как снег, белоус и вереск

с шепотом ластятся к ногам,

и не потеплеть при ветре.

Ничего, брат,

пусть мы, незаметные, копошимся здесь,

на болотных гатях,

пусть сапоги наши измазаны илом

и в уголках рта высечены руны надежды -

зато у всех у нас есть

своя усадьба на звездах.

Величие человека в том,

что его упования больше его самого.

В зеленой тени

по ту сторону серых, как камни, слов

стоит на коленях немой тигр

с сажей на веках

и смотрит на Солнце.

Еще сохранились в мире большие леса, пока еще сохранились.

И мягкая трава.

И ветер.

Но не пытайся понять

язык ветра,

ты только заразишь его собой.

Человеческие истины сплетены из лжи,

не вкладывай их в уста ветра.

Странно думать, что береза

с дождем в листве,

к которой я прислушивался

ветреными ночами, тропинка

на пустоши недалеко от дома, скамейка,

которую я смастерил из расщепленной сосны, -

все эти скромные вещи, что окружают меня,

останутся жить

еще долго

после того, как я арендую

два метра на кладбище...

Вещи

никогда не горюют о нас.

Даже этот маленький голубой стол,

за которым я писал, выкроив минутку,

не будет грустить обо мне.

- Ты веришь в бога?

- В бога? Как сказать... Пожалуй, нет.

Я верю в то, что открывается кроту

сентябрьской ночью, когда он

сидит, высунув подслеповатую мордочку

из своих черных катакомб,

шерстка его запачкана землей

и лапки-лопаты кротко покоятся на краю норы.

А над полями, где чернеют покрытые росой кротовьи кочки

и проклятия крестьянина висят в воздухе,

точно запах паленой травы,

осеннее небо раскинуло

огромный холодный купол.

Человек,

ты жалок и одинок

среди своих сверкающих, бесполезных вещей.

Когда-нибудь ты откажешься

от грохота пустых слов. Когда-нибудь ты

босиком, с окровавленными ногами, войдешь

в небесную тьму отчаяния.

Услышишь, как звездные лучи холодно звякнут

и смолкнут у тебя за спиной,

подобно стеклянным бусам восточной дверной занавески.

И там,

во тьме, за самыми дальними звездами,

ты сожжешь своего последнего кумира

и ногой разбросаешь золу

и создашь божество.

Снова.

Я не верю, что в первое утро

бог сказал:

Да будет свет.

Сила, повелевающая вселенными,

не пользуется человеческими словами.

Когда тьма сдавит тебе горло

и Юпитер в пустоте обратит

свои вечные льды к твоему сердцу,

тебе вспомнится только то,

чего ты так и не сказал.

Перевод Ю.Вронского

Когда было особенно трудно -

в зимние дни, жесткие и холодные,

как стертые стальные полозья, -

ко мне явились слова, точно

горький вкус в сердце.

Северный ветер

леденяще выл над болотами,

чисто подметая кочки,

и на них начинала сверкать замерзшая клюква,

матово-красная и горьковатая,

как будто небеса истекали кровью.

Время идет к вечеру.