Владимир Соколов - Это вечное стихотворенье...

На нивы, на желтеющие купы,
Как на виски, ложится серебро.
«Пора иль не пора!..»
Щекочет губы
Прохладное гусиное перо.

Гусиные перья
На птичьем дворе
Белы и блестящи,
Как снег в январе.

С наивным отливом
В легчайшую синь,
Нежны и пугливы.
Наверно, с гусынь.

Закрылий утраты,
Потери боков.
Крепки и помяты.
Видать, с гусаков.

Лишь ветер ударит,
Закружится пух.
И — хлопанье крыльев,
И бег во весь дух.

Лишь ветер ударит,
Взовьется перо…
На снега порхающего
Серебро,

Не пух из подушки —
Под гаубиц гром, —
Мне вспомнится Пушкин
С гусиным пером.

Увидится утро —
Туманно, серо.
Он из дому вышел.
Он поднял перо.

Второе и третье.
Он молод и скор.
Ему на рассвете
Докончить бы спор.

Ответить бы этим,
И тем, и судьбе,
И ей, и столетью,
И нам, и себе.

…Так мужествуй, гений.
Волнуй и пророчь.
В Михайловском утро.
В империи ночь.

Убит.
Убит.
Подумать!
Пушкин…
Не может быть!
Все может быть…
«Ах, Яковлев, —
писал Матюшкин, —
Как мог ты это допустить!
Ах, Яковлев,
как ты позволил,
Куда глядел ты!
Видит Бог,
Как мир наш тесный обездолел.
Ах, Яковлев…»
А что он мог?

Что мог балтийский ветер ярый,
О юности поющий снег?
Что мог его учитель старый,
Прекраснодушный человек?
Иль некто,
видевший воочью
Жену его в ином кругу,
Когда он сам тишайшей ночью
Смял губы:
больше не могу…

… … … … … … … … … … … … … …
На Черной речке белый снег.
Такой же белый, как в Тригорском.
Играл на печке —
ну и смех —
Котенок няниным наперстком.
Детей укладывают спать..
Отцу готовят на ночь свечи.
Как хорошо на снег ступать
В Михайловском в такой же вечер.

На Черной речке белый снег.
И вот —
хоть на иные реки
Давно замыслил он побег —
Шаги отмерены навеки.
… … … … … … … … … … … … … …
Меж императорским дворцом
И императорской конюшней,
Не в том,
с бесхитростным крыльцом,
Дому,
что многих простодушней,
А в строгом,
каменном,
большом
Наемном здании чужом
Лежал он,
просветлев лицом
Еще сильней и непослушней.
Меж императорским дворцом
И императорской конюшней.

«Натали, Наталья, Ната…»
Что такое, господа?
Это, милые, чревато
Волей Божьего суда.

Для того ли русский гений
В поле голову сложил,
Чтобы сонм стихотворений
Той же
Надобе
служил?

Есть прямое указанье,
Чтоб ее нетленный свет
Защищал стихом и дланью
Божьей милостью поэт.

На крайнем юге, солнечном и синем,
Так много листьев глянцевых, любых.
Октябрь уж наступил.
Но не для них.
А мы их все ж
так весело покинем
И улетим на север, на восток,
Где, испытанье выдержав на ветхость,
Желтеет каждый болдинский листок,
Как библиографическая редкость.

Осеннее золото куполов
Всплывает на синеве
При полном молчанье колоколов
Со звонницей во главе.

Не знаю, не знаю!
Но этот лист
С прожилками черноты,
Как купол, округл и, как купол, чист
И звонок до высоты.

Под ясными сумерками стволов
Не холодно ль вам со мной?
Осеннее золото куполов
Восходит над белизной.

Качается дерево у стены.
И листья его вершин
Касаются самой голубизны
И падают у машин.

Низкая впадина, речка высокая,
Ветер, шумящий отпевшей осокой.
Где это было, когда это было?
Лишь бы не думать, что было, да сплыло.
Что бы там ни было, как бы там ни было,
Только б не убыло, только бы прибыло.

Черные гнезда в дыму налетающем,
Легком, но, кажется, ветки шатающем,
Чтобы унесть их вослед за гудком,
Чтобы не жили своим закутком.
И взбаламученных галок орда
Смотрит на гнезда и на поезда.

Где это было, когда это было?
Даль окликала, мелькала, трубила.
Ветром и веткой будила чуть свет.
Сердце твое изучало на свет.

Там это было. Тогда это было.
Девочка русая парня любила.
Да развела их, развеяла даль.
Разве не весело? Разве не жаль?