Владимир Соколов - Это вечное стихотворенье...

С их дыханием
туда
Мы с тобой вернулись,
Где в далекие года
Лихо разминулись.

Не уважаю неревнивых.
Им, равнодушным, все равно,
Когда, какое, чье зерно
Взошло на их, не чьих-то, нивах.
Не уважаю неревнивых.

Они без прошлого, без горя,
Они без поля и тоски.
Они живут не по-людски,
С любимой женщиной не споря.
Не уважаю по-мужски.

Я сознаю свою беду:
Не уважаю неревнивых,
Всегда слывущих за счастливых.
Люблю пристрастных и спесивых
На горе женскому стыду.

Я завещаю сыновьям
Лишь ту безжалостную ревность,
Чья роковая повседневность
Рождает будущее нам.

На почве родственной осев,
Я потому твержу о нивах,
Что презираю неревнивых,
Люблю свой собственный посев.

Сальери, мастер в высшей мере,
Лишь одного не разумел:
Что сочинять умел Сальери,
А слушать нищих не умел.

Сальери думал: он не знает,
А Моцарт видел.
Моцарт знал,
Какая слабость наполняет
Неукоснительный бокал.
Сквозь лести гордую улыбку —
Не просто зависть и расчет —
Он видел первое:
ошибку,
Что спать Сальери не дает.

Он отвернулся.
Пусть насыплет.
Да, Моцарт — бог.
Бог чашу выпьет.
Избыток жизни!
И вовеки
Убийства люди не простят.
А бред о черном человеке,
А прядь на лбу, беспечный взгляд…
Бог может искушать судьбу.
Но ведь свою!
Бессмертен в вере,
Суровый Моцарт спит в гробу.
А что без Моцарта Сальери?

Утешь меня.
Скажи мне:
все неправда.
И я поверю.
Я хочу поверить.
Я
должен
верить
через «не могу».
На отдаленном синем берегу
Моей реки,
зовущейся Непрядва,
На камушке сидишь ты.
Злая челядь —
На противоположном берегу.

Утешь меня.
Скажи мне:
все, что было,
Случайность,
наважденье,
не закон.
И я влюбленно,
а не через силу
Тебе отвечу русским языком.

Утешь меня.
Чтоб впредь не попрекали.
Ведь я силен.
Еще сильней — со зла.
И я погибну на реке Каяле,
Чтоб ты,
как Русь,
как девочка,
жила.

Люблю, когда друзья мои в Тбилиси
В пылу беседы общей за столом
Заговорят, до звона речь возвысив,
Своим почти орлиным языком.

Я прислонюсь тогда щекой к ладони,
Заслушаюсь, на лица загляжусь,
Порадуюсь, что я не посторонний,
Что своего молчанья не стыжусь.

Что вот и сам твержу я с их же пылом
На языке, что дал мне дед-тверяк.
А небо над художническим пиром
Зашло за звезды… Полночь при дверях.

Но все внимают листья-непоседы,
И складки гор, и дуновенье трав,
Как мы ведем высокие беседы,
С грузинской речью русскую смешав.

Я говорю о стихотворном ладе,
Ликую. А пока я говорю,
Сосна Мтацминды клонится и гладит
По-матерински голову мою.

Художник должен быть закрепощен,
Чтоб ощущал достойную свободу,
Чтоб понимал, когда и что почем,
Не суете, а доблести в угоду.

Художник должен быть закрепощен,
Как раб труда, достоинства и чести,
Ведь лишь тогда, питомец мира, он,
Как слово точно взятое, — на месте.

Художник должен быть раскрепощен,
Когда мальчонка ритмы отмеряет
Своей ручонкой — явь его и сон, —
Но он тогда от счастья
Умирает.

Художник знает музыку и цвет,
Он никогда не бог и не безбожник,
Он только мастер, сеятель, поэт.
На двух ногах стоит его треножник.

Одно замечу, обрывая стих,
Хоть в нем одном и участь, и отрада, —
В монархии подобных крепостных
Царей-освободителей
Не надо!

Я думал — рассветные птицы поют,
А это цикад свиристенье.
Внушает им пенье их темный уют,
Дрожащие ночью растенья.

А я пробудился.
Как будто в окне
Большая заря наставала.
А было черно.
И подумалось мне:
Лишь этого недоставало.

Но так и случилось.
В оконный проем
Шумели кусты-невидимки.
И думал я долго о прошлом твоем,
Что в бедной скрывается дымке.

От этого зябко щемило в груди,
И будущее закрывалось
Все тем, что угасло давно позади,
Но все ж позади оставалось.