Примо Леви - «Я в Берлине. Сидоров»

Перевод с польского К. Старосельской

Уже который день ветер с воем бился о стены и гнал тучи на восток, а завтра немцам уезжать на запад, значит, попутным ветер не назовешь — он будет дуть в лицо. Стефан час назад вернулся из деревни, где как член комиссии по депортации ходил по домам и объявлял: «Morgen nach Vaterland!» [12] Утром на родину (нем.). (Здесь и далее — прим. перев.) Сегодня он шестнадцать раз повторил эти сакраментальные слова — кажется, больше не понадобится. Сейчас он ждет других членов комиссии, которые должны вот-вот подойти и приказать здешним немцам собираться в дорогу. Собственно, он мог бы и сам спуститься в кухню, где сидит вся семья Хаттвигов, и в семнадцатый раз сказать: «Morgen nach Vaterland!» Мог бы, но лучше — и на то есть причины, — чтобы это сделали те, из деревни, и хорошо б уж они наконец пришли. Давно пора, уже начало пятого, ветер стучит в окна, носится по стенам, по крыше.

И Хелена ведет себя странно. Вернувшись час назад из деревни, он застал ее словно оцепеневшей от долгого ожидания. Потом она долго кружила по комнате, не могла найти себе места, бросала какие-то бессвязные фразы, несколько раз повторила: «Я вниз не пойду, я сегодня вообще туда не пойду», — а теперь совсем затихла. Примостилась возле комода и занялась своими тряпками, которые — бог весть каким способом — умудрилась насобирать за зиму. Кажется, это барахло ей милее, чем усадьба вместе с коровами и птицей, за которыми с завтрашнего дня придется ухаживать. «Неужели еще не поняла, что завтра все и начнется? С той минуты, когда Хаттвиги скроются за горой?» А может, у нее хватает ума не радоваться свалившемуся с неба богатству? Пять коров и сорок кур просто так ведь не свалятся, Стефан и сам понимает, и вообще у него ощущение, будто все это добро им дали во временное пользование. Усадьба большая, десять гектаров, но управиться можно, главная морока — электрический мотор, самая важная в хозяйстве вещь, больное место. Уже дважды у него на глазах эта адская машина принималась искрить, дико рычала и в конце концов начинала дымиться. В риге! Пауль Хаттвиг тогда поспешно отключал ток и долго копался в моторе, прежде чем решался снова его запустить. Но с завтрашнего дня Пауля здесь уже не будет, и потому Стефан никак не может отделаться от мыслей об этом моторе и злится на Хелену за то, что она так спокойно перебирает тряпки в комоде.

А тех, из деревни, что-то не видать. За окном безлюдная проселочная дорога, по обочинам фруктовые деревья, голые, сотрясаемые ветром. Земля еще черная, сырая. Из другого окна видно поле Хаттвигов, длинной лентой тянущееся в гору, прямо к черному лесу. Совсем еще недавно на этом поле лежал подтаявший, ноздреватый снег — озимые вылезали из-под него растрепанные, помятые.

— Они уже знают, — сказала Хелена. Она так и стояла у комода. — Я знаю, что они уже знают.

— Что знают?! — бросил Стефан с раздражением, будто ученице, не умеющей толком выразить свои мысли.

— Что старуха и Эльза тоже поедут. Люцина не зря гоняла в деревню.

— А мне плевать! Пускай знают!

Это он врал, конечно, ему вовсе не плевать было на старуху Хаттвиг. Добрые глаза, обведенные темными кругами. Голова чуть опущена, негромкий голос… Еще одно — кроме искрящего мотора — больное место. Старая женщина всегда относилась к нему с неподдельной симпатией. Возможно, у нее был свой расчет, но ведь Пауль и Эрна тоже держались подчеркнуто вежливо, даже предупредительно, однако ничем похожим на симпатию тут и не пахло. Такое улавливаешь почти безошибочно, кожей; вот про старуху Хаттвиг он уверенно мог сказать, что рядом с ней ему всегда становилось тепло. И однажды, когда было особенно тепло, она попросила его помочь им с дочкой остаться. Они будут работать, как прежде, не претендуя ни на дом, ни на землю, а там, глядишь, дочь дождется возвращения мужа, который, вроде бы, в плену у русских. И Стефан обещал, что постарается, — в самом деле, что ему стоило? Пусть поживут еще пару месяцев, до следующего этапа выселения. Хотя… связываться с немцами, да еще брать на себя какие-то обязательства? Смешно…

Хелена задвинула ящик комода и сказала:

— Ее бы надо выселить, а не старуху.

— Это кого же?

— Да подлючку эту, Люцину!

— А, Люцину… — махнул он рукой.

Ну, как ее выселишь? Во-первых, девчонке всего четырнадцать, во-вторых, она полька. Во всяком случае, ее родители объявили себя поляками, фамилия у них Петрушке, и по-польски говорят неплохо. Зато Люцина — ни в зуб ногой. За все то время, что служила у Хаттвигов, они с Хеленой от нее ни единого польского слова не слышали. Хотя нет, был один случай, несколько слов сказала. Прошлым летом, когда они только сюда вселились и решили просветить Люцину, сделать из нее настоящую польку. Здесь было дело, в этой самой комнате. Хелена долго ей объясняла, кто такие немцы, рассказывала о концлагерях, о миллионах погибших там людей. Девчонка внимательно ее выслушала, а потом упрямо тряхнула головой и сказала по-польски: «Это вам еще мало».