Примо Леви - «Я в Берлине. Сидоров»

1
павший воин останется жить
в Позолоченной Книге [1] Имеется в виду Библия. (Здесь и далее — прим. перев.) ,
но плоть его не воскреснет.

пехотинец идет
умирать, умирает еще один раз,
кто из нас
хоть в одной той атаке
не сгинет,
вернется домой?

мы идем,
нам не тронуть уже
фронтовых —
гробовых —
неразменных зарплат.
мы уйдем,
и не взять нам с собой
Золотые Пустые Слова —
договор от богов о спасении нас на ненужной войне.

пехотинец идет
умирать, умирает еще один раз,
кто из нас
хоть в одной той атаке
не сгинет
и уцелеет?..
в море,
на разбросанных островах
формируется цепь
столетий.

Золотые Пустые Слова — гонорар,
что не взять с собой после смерти.

2
в мае 1944 года, ночью,
я видел умирающего солдата.
он лежал на деревянной полке
еще живой
и мучился от лихорадки.
объятый пламенем бледной памяти,
он все плакал по матери, сестре, возлюбленной.
между ним и мной
лежала непреодолимая граница.
было видно, как он корчится
в тени блеклого света,
в колышущихся огнях дня и ночи.

госпитальное судно плыло в Восточно-Китайском
море.
он умирал,
проклиная войну,
отвергая гонорар, обещанный нам всеми богами,
отвергал, чтобы умереть навеки.

(человечность-человечность…
этот прекрасный солдат
уже не воскреснет.)

а где-то в далекой стране
его святая смерть
теперь сокрыта в книге с золотой каймой…
над книгой низкий голос и
мягкая женская рука.
1952–1954

госпитальное судно
(то пустое, то снова тяжелое)
плывет в неизвестную родину.
«магнитная стрелка ведет нас», —
говорит капитан.
но куда?
там не Европа, там больше не Азия —
эфемерные острова.
а за толстым стеклом иллюминатора —
только маленькое круглое море.

«цвет лица того раненого…»
«желтизна» азиатов теперь —
не то приговор, не то медицинский диагноз.
желтизна пристает к лицу, как судьба, что дана…
о, моя с желтоватым лицом больная страна!
посмотри —
там, вверху только желтое солнце.

к четырем пополудни загорается море, кипит.
снова спуск…
затем не к добру растущий изгиб —
в пузырях атакующих волн еще шевелится «банзай!»,
а в постелях их все полощет каким-то вином,
но вино отдает человечиной…
больные уже обманывают богов,
подражая умершим.
так тихо, тихо…
потом размыкаются веки,
радужка застилается мутью,
отрешенный человек надевает маску смерти.
тень… идет неразлучно, всю жизнь, тянет лапы…
теперь везде этот желтый и теплый запах.

в темноте, похоже, нет нигде двери.
судорожно пытаюсь нащупать ручку.
если и прежде лилось столько крови,
то хорошо бы людям превратиться в трубы.
«там кто-то подсматривает».
в замочной скважине — глаз
и молчание, заслоненное всей шириной двери.
по груди расползается тяжесть.
горячими глазами я ищу выход,
переглядываюсь с замочной скважиной.
— Послушайте,
море,
мама,
дайте мне убежать!
в темноте только дверь без ручки
и маленькая замочная скважина.
1942–1951