Расул Гамзатов - Очаг

И мама пересохшими губами
Мне повторяла на пределе сил:
— Я вижу, как лежит цадинский камень
На месте том, где Магомед почил.

Земли аварской горсточку сперва ты
Смешай, Расул, с могильной почвой той,
Потом живое деревце Гамзата
Полей цадинской ключевой водой.

Звучали те слова как завещанье.
Куда б ни ездил, ни летал, ни шел,
Себе весной давал я обещанье,
Что к августу поеду в Балашов.

Недели пролетали вереницей...
Увы, теперь я в будущем году
Приду могиле брата поклониться
И к ней, уже заросшей, припаду.

8 Но опоздал я, снова опоздал...
От островов японских до Каира
Полмира я объездил, облетал,
Не созерцатель, а ревнитель мира.

Въездная виза, проездной билет,
Все при тебе — кружись по белу свету,
Невольно нарушая свой обет,
Но подчиняясь общему обету.

Спешил я — ждали срочные дела.
Но без ответа оставался вызов
В тот край, куда меня душа вела,
Где никакой не требуется визы.

Экватор я на судне пересек,
Полярный круг — на лайнере крылатом,
А в Балашов наведаться не смог,
Опять в долгу остался перед братом.

В Америке за тридевять земель
Я помнил о невыполненном долге.
Мне снился тихий городок близ Волги,
В который не собрался я досель.

А в Мозамбике я почтил венком
Всех африканцев, павших за свободу,
Проникшись вечным фронтовым родством
И заново познав его природу.

Я в Бухенвальде услыхал набат,
Прошел сквозь ад — его зовут Освенцим.
И в Трептов-парке был, где наш солдат
Стоит, держа спасенного младенца.

А в Хиросиме, где развеян прах
Людей, которые тенями стали,
Я написал стихи о журавлях,
Исполненные песенной печали.

Я голову безмолвно обнажил
У Пискаревского мемориала,
И там, среди бесчисленных могил,
Строфа Берггольц торжественно звучала.

Ее слова, что врезаны в гранит,
Потомству адресованы открыто.
Никто не будет на земле забыт,
Ничто не будет на земле забыто.

Меня вблизи от Минска обожгла
Печальная мелодия Хатыни.
Негромкие ее колокола
Не умолкают в памяти поныне.

У Вечного огня в Москве моей,
Где похоронен воин неизвестный,
Стремление беречь живых друзей
Внезапно тоже обернулось песней.

...Слез набежавших не стерев с лица,
Опять справляя траурную дату,
Я прихожу к надгробию отца.
И вопрошает он: «Ты съездил к брату?»

Над холмиком, где мать погребена,
Стою, молчу, вздыхаю виновато.
Я знаю, спрашивает и она:
«Расул, давно ли навещал ты брата?»

И совесть беспокойная опять
Допытывается в часы ночные:
«Скажи, неужто павших забывать
Мы начинаем, братья их живые?»

Но если мы забудем их, тогда
Ни пакты не спасут, ни договоры
Весь этот мир — и новая беда
Обрушится на города и горы.

Так говорят мне русские леса
И камни поседевшие Европы,
Родитель мой, столетний Цадаса,
Мой личный, тоже многолетний опыт.

На всех широтах, где солдаты спят,
У каждого святого обелиска,
Беседует со мною старший брат,
Хотя до Балашова и неблизко.

И деревце, что посадил отец,
Поднявшееся над степной могилой,
Мне шепчет: «Приходи же наконец!»
Не молкнет этот зов зеленокрылый.

Есть кровная, испытанная связь,
Надежная, как почта полевая.
Она ни разу не оборвалась,
Всех павших и живых соединяя.

Гудит бессонный провод: «Не забудь!»
И связан с братом линией прямою,
Я наконец-то отправляюсь в путь,
В тот давний путь. Но нет отца со мною.

9 И снова лето полыхает в мире,
Полдневным солнцем золотя листву.
По неоглядной, многоводной шири
Я к берегам саратовским плыву.

На Волге — дни большого урожая.
Степь залита сиянием хлебов.
Саратовцы как друга провожают
Седого горца в город Балашов.

Я вспоминаю — Пролетарской звали
Ту улицу, где мы нашли с отцом
Вместилище надежды и печали,
Битком набитый госпитальный дом.

Его уже не существует ныне,
Туда идти, пожалуй, ни к чему.
Скорей вперед, по всхолмленной равнине,
На поклоненье к брату моему.

Я ощущаю тайную тревогу.
А что, коль там ни знака, ни следа?
Как я пущусь в обратную дорогу,
Как возвращусь я к родичам тогда?