Сергей Пахомов - Неболочь

Дозорщик (это стрекоза с винтообразными крылами)
Перелетает, и слеза меняет мир перед глазами.
Не рак, отшельник-восковик, назло беснующимся осам
Ворует мёд. Гриб-дождевик огромным белым пылесосом

Пьёт влагу… Бурый грибоед уселся на его макушку,
И проклинает белый свет – ку-ку – невзрачная кукушка.
Свет мимолётным мотыльком упал Дюймовочке на плечи,
И облака – не в горле ком, не острова на междуречье…

Она венок себе плела, она не чаяла увидеть,
Как, намочив себе крыла, по полю конопатый витязь
Бежал навстречу. Он принёс не украшенья, не помаду,
А осень перелётных звёзд, вечерней нежности прохладу.

Прошло четырнадцать веков или одиннадцать мгновений…
Жук-богомол, как богослов, на камень, обхватив колени,
Уселся. Рукоплещет зал: улитка, бабочка, кузнечик,
Слепень, лягушка, стрекоза… и звёзды, тёплые как свечи.

Я так хотел бы умереть:
Как остов, обрасти кораллом,
Чтоб удавалось подсмотреть
Каранксов, розовых и алых.
Тогда б акула плавники
Чесала о мои лопатки,
Окаменевшие соски
Моллюски трогали украдкой.
Жестокосердный осьминог —
Проклятье маленькой вселенной —
Свивая щупальца в клубок,
Мой мозг сосал, прикосновенный.
Аквалангисты чередой,
Сверкая фотоаппаратом,
Рыбодобычливой стрелой
Проткнули сердце мне, как атом.
И сердце, мёртвое давно,
Вспорхнув растерянной медузой,
Мятежно стукнулось о дно
Дрейфующего сухогруза.

В плену ленивых меланхолий, как в паутине, тине дней,
Я – ёлка ряженая в холле, где больше взрослых, чем детей;
Где за оконцем город, ялов, звенит трамвайною дугой,
Где спелый торт – корзиной ягод, где «ступа с бабою-ягой»
На красный оклик светофора летит, как модное авто…
Где шпага герцога Рошфора пронзает купол шапито.
Театр – вешалка, а значит, мой полушубок – декабрист,
Бинокль, воспринятый на сдачу, по-левитановски лучист.
Я выбрал праздничную пьесу: лежит Офелия в воде…
Как томно дрогнула подвеска, скользнув по краю декольте
Разволновавшейся соседки (на вид ей – возле тридцати)…
Я говорю, как Фауст – Гретхен: «Мадам, нам явно по пути».
Как огоньки святого Эльма, такси на площади мирской,
Мы доезжаем до Удельной, а кажется, что до Ямской.
Я – Гамлет, маковка собора – как череп Йорика… Рассвет.
Я избегаю разговора с прохожими, которых нет.

Я думал, что смерть одинока – она многолюдна, увы —
Как ветер, свивающий локон осенней уставшей травы.
За ней наблюдают предметы: дозорные звёзды, роса,
Деревья, от яркого света лукавые щуря глаза;
Икона, висящая в храме, что видела много смертей:
Твою – фотокарточка в раме, чужую… Свистит коростель.
Мир сведущ и не обезличен, он жадно следит за тобой:
Зачем ты уходишь, что ищешь, когда не вернулся домой?
Я с возрастом стал осторожней, я слышу, не веря ушам,
Как Орша беседует с рожью, как вздорит с Ван Гогом сезам.

Деревня в ладонях уезда жужжит любопытной пчелой,
Плакаты партийного съезда линяют на стенке сырой…
Киношка в субботу, танцульки, прямая дорога домой,
Где ветер играет в бирюльки – с травою, пропахшей росой.

Сырые следы самоката, метущий обочину клёш…
Любовь, что случится когда-то, навеки забудется, всё ж.
«Пятьсот миллионов бегумы»… Россия – кровавый Штальштадт.
Листаю на кухне угрюмо, навзрыд, иероглифы дат.

Забавный такой календарик… Сегодня Учителя день.
Мой друг, птеродактиль-комарик, отбросил зловещую тень.
Я долго боролся с собою, но дольше боролся с тобой.
Сгорают гирлянды героя на праздничной ёлке рябой.

Слащавые воспоминанья ползут, как конфеты-«рачки»,
В озёрную тьму без названья, где плавают неба клочки.

В Мюллюпельто советская финка нам, продрогшим, варила уху…
Караси – то ли золото инков, то ли медные листья на мху —
Дребезжали в корзине… Смеркалось. Пререкались лягушки в пруду.
Ускользала бугристая алость облаков за крутую гряду.
Словно клавиши фортепиано, черно-белая стая сорок
Из-под ног молодого тумана упорхнула и села на стог.
Как волшебная мельница Сампо, в котелке колесила уха…
Пузыри, наподобие ампул… плавники, чешуя, требуха —
Атрибуты ночного гаданья возлежали на грязном столе…
Над избушкой цвело мирозданье, будто Ленин сиял на рубле.
Самомолкою – мельницей Сампо финка пальцами мяла куски
Грубой соли: «Попробовал сам бы… Растолчёшь и умрёшь от тоски».
Как тверда соли каменной пачка! Не прожать, не согнуть, как горбыль…
Финка вздрогнула, что-то кудахча, соль веков, перетёртую в пыль,
Отдала мне: «Держи, Вяйнямейнен», – и рукой указала на дверь, —
«Бросишь в воду солёную жменю, если вздумаешь мыться теперь».