Сергей Пахомов - Неболочь

Длилась засуха, на суахили разговаривал лес… Духота:
Рухнул в обморок в тесной могиле, как гнилая опора моста,
Мой сосед – деревенский копатель, штатный увалень и водкохлёб…
Как бревно на речном перекате, мы несём паутиновый гроб.
Грех великий, но ставим на землю. Горький пот разъедает глаза,
Как оса, что сползает по стеблю, на щеке выкипает слеза.
Трое нас набралось, похоронцев, в стороне полу-вымерших сёл,
В медном озере – влаги на донце, ветерок обозначился, квёл.
У погоста берёзы, что кости, пообглоданы жуткой жарой,
Злое солнце – ведром на помосте… Об него спотыкаюсь ногой,
Воротясь, после службы не в дружбу, в дом – гляжу, как трещат косяки,
Как вздыхают на пойме калюжной обмелевшие воды реки.

В сыром карабкаясь тумане, поднявшись на гору, узрел:
Селенье, как медведь в капкане, ворочалось… Родник звенел.
Вдоль тугоплавкого потока распространялся юный свет —
Шурша осокою, протока переливалась, как браслет.
Солонкой жёлтой на скатёрке – кувшинка-боди на листе,
И сонный ворох краснопёрки рябил на ласковой воде.
Коровы, «мыкая» картаво, в реке стояли по бока,
Их разношёрстная октава звучала, как дрожит рука,
Когда почувствует поклёвку, но я сегодня – не рыбак,
А созерцатель, что неловко и непривычно, вроде как.
Паром отчалил, сенокосцы канаты взяли в оборот,
Подумалось: всё в жизни просто, когда – вниз маслом бутерброд!..
Неровно задышало небо, поднялся лёгкий ветерок…
Я разломил остаток хлеба и лето завернул в кулёк.

Люблю абиссинское небо,
Люблю крокодильи холмы…
Кишит саранчою Эреба
Пристанище вечныя тьмы.

Всерьёз озверев в Уссурийске,
Как тигр Узала-оглу,
Я вижу над небом российским
Тягучую, тучную мглу.

– Куда ни приеду – темнеет.
Подай керосинку, кадет.
– Поручик… (как снег, пламенеет
Ответ Гумилёва – в ответ).

Люблю кулебяки на ужин…
Кулибина чудо-чугун
Дымится, но едет… Хорунжий!
Гарун-аль-Рашид-аль-Гарун.

Темнее, чем в царстве Аида…
Напрасен избыточный гнев:
Как гунны, приходят акриды
И губят обильный посев.

В ночь всенародного признанья меня узнал ядрёный груздь.
Похрустывало мирозданье, как зайцы листьями капуст,
Мне аплодировал просёлок резными створками окон:
Мой путь был долог и недолог, как Лаокоон, измождён.
Рот распахнуло заозерье, навзрыд кувшинками блестя.
Луг согласился в подмастерье – чтоб без единого гвоздя!
Для развлечения Катуллу нёс пряный лес таблички пней…
Мою печаль как ветром сдуло, ночь стала утра мудреней.
Рукоплескалась в речке рыба, дробил кузнечик чехарду,
Порхали бабочки на выбор, летали птицы-Виннету.
Имея навык Иисуса, скользнул по глади водомер
(ка) … Становилось грустно. Трубило солнце-пионер.

Возле города мёртвого N, километрах в четырехстах,
Есть живая деревня В, вознесённая для Христа.
Я приехал в деревню В, обошёл остановку А:
На водонапорной трубе – гнездо аиста.
Белый ветер зимой – метель, жёлтый – осенью, в листопад…
Я увидеть тебя хотел и спешил, шагал невпопад.
Погрозила церквушка мне, как перстом, золотым крестом:
Мол, скитался полжизни где? – Покрещусь, расскажу потом.
Под кладбищенскою сосной, отдавая умершим дань,
Где могилами вкривь и вкось взбудоражена глухомань,
Постоял я часок-другой, поразмыслил о том-о сём…
Покормил печеньем ворон (был закат багровее сёмг).
Мне подумалось неспроста: нашей встрече – каков удел?
Водки выпив, утёр уста… (Я увидеть тебя хотел…)
Воротясь к остановке А, я успел на последний рейс.
Убегали столбы назад… Я рыдал, обнимая кейс.

Пустопорожний город, и голуби внахлёст,
Как огород, прополот небесный свод – без звёзд…
Слюнявые собаки, мигающий тоннель
Застёгнут, как Акакий, в суконную метель.
Игла Адмиралтейства сквозь тучи-канапе.
Звенит гиперборейство в коленчатой трубе.
Ведь если город вечен, тогда он точно – мёртв,
Он обесчеловечен, он свеклою протёрт:
Чернильней каракатиц, синильнее чернил —
Родитель и каратель, воитель и зоил.
В сыром его колодце я, как ведро, гремлю,
Где Бродского уродцы, которых не люблю,
В обнимку и вповалку, а кто – особняком —
Поддерживают балку над каменным ларьком.
Выписываю вензель (приподнят воротник):
Боюсь, как бы туземцы не сняли пуховик.