Мария Жиглова: Фрэнсис Весь

Я к свету никак не дойду.
Я к свету опять побежал.
А черт кипятится в аду,
Серебряный месяц держал.

А бес веселится и лжет —
«Пожалуйста, кончите бегство».
Пожалуйста, и без наследства
Уходит больной человек.

Вот павлин, а вот кувшин,
Юноша прекрасный.
Сколько нынче гнется спин
На тебя, мой ясный.

Ты сидишь в своем саду
И не видишь горя.
Скоро выйдешь. – Как пойду
Я в монахи вскоре?

Видишь, желтый тот монах
Девушку хоронит.
Видишь – толстая мошна,
А бедняк твой стонет.

Гаутама, погоди,
Ты сидишь на троне.
В мир сегодня выходи —
Девушку хоронят.

Станешь Будда и монах,
В размышлений нимбе.
Нету страха. Есть ли страх?
Ты уже не с ними.

С нами ты, как и Христос,
С вечною моралью.
Статуэтки купорос
Светом бьет как сталью.

С корочкой мандариновой,
С корочкою лимонной
Пили мы чай с малиной.
К нам бежал верблюжонок.

Протягивал к маме ручки,
Стучал ножками и копытцами,
Мамой своей наученный —
И печаль на ресницах.

Грустно с ним, да и только.
И, как повозка, строчки.
Сколько осталось, сколько?
– Я – верблюжонок Точкин.

Точкин – моя фамилия.
Я прихожу к вам летом
И приношу вам лилии,
Ровно две штуки – поэтам.

И Лютер грозно хмурит бровь
И пишет в Рим, а инквизитор:
«Пожалуй, Мартин, не любовь».
Наверно, был он папский ритор,
Что папской буллой написал
Анафему в рожденье церкви.
Как лоб высок!.. Но тут летал
Тот бес, что жив всегда – не меркни,
Огонь костра (ведь Меланхтон
Католиков сжигал). Поклон,
Ответ, рука и шпага рядом.
И Лютер римлян мерит взглядом
И инквизитора портрет.
И вот – из Рима шлют ответ,
И Лютер вновь берет пергамент
И рвет, и топчет – под ногами
Женева. Булла – не совет,
А искушение пророкам.
И немцам обернется Роком
Тот на картине беглый свет…

Пойдем, Идиот, ты посмотришь на окна
Настасьи.
Потом, Идиот, ты посмотришь на окна Аглаи.
На тех, кто остался —
Кого-то оставила старость
Последнего лета,
Кого-то измучила леность
Последнего лета, как пену на кружках немецких
Врачей, на губах, на помятых и потных постелях
Оставила леность болезни, оставила леность…
И только собаки охрипли, охрипли от лая.
Вперед, Идиот, мы пойдем на места показаний,
Пойдем, Идиот, как они – на места отступлений.
И рыжее солнце, играя, в закат уползает,
И рыжие кошки застыли в фарфоровой лени,
Пойдем, Идиот, мы спешим на места наказаний
Потом, Идиот, как они – на места преступлений,
И рыжее солнце, сжимаясь, в закат уползает,
Играя, шалит в чемоданах, вокзалах
И окнах вокзальных, уюте и женских коленях,
Где все мы спасались.
Но поздно – уехало лето,
Пустынные дачи, как раки, по льду
расползались…
И только собаки охрипли, охрипли от лая.
И только собаки остались, остались, остались.

Ты зовёшь его из последних дней,
Из болезни своей зовёшь.
Умирать пора. И кому видней,
Где тут правда теперь, где – ложь?

Посиди со мной. Из последних сил
Выбивайся, но оживай,
Пусть в стихах своих. Счастья не проси,
И тогда откроется рай.

Попроси о них. И последний срок
Пусть с последним стихом пробьёт.
Не молчите, Сталин. Ведь, видит Бог,
Разговор – и вновь оживет

В разговоре текст. Из последних лет
Я ведь Вас зову, мой поэт.
Вы не смейтесь, друг. Это ведь не грех —
Книжка выйдет уже для всех

Через год иль два, через много лет.
Шестьдесят четвертый пошел.
Но, прости, богам умирать не след,
Полубогу – жить хорошо.

Мы теперь с тобой в разводе,
Юность бедная моя.
Тот же шарф, и шубка, вроде,
Те же трели соловья…

Но, как будто междулетьем,
Седина белит висок.
О, стихом и междометьем
Завязался узелок!

И на памяти зарубка —
Жить, как что-то переждать.
Мир, как пьют вино из кубка,
Льет вино стихов опять.

Мальчик в красных сапогах,
Мальчик диатезный,
Мир он держит на руках
В этот век железный.