Мария Жиглова: Фрэнсис Весь

Голоса вы мои, голоса.
Вас не слышно уже полчаса,
Из Америки старого «Войса»,
Иль, как раньше, скажу я – «ВойсА».

Всяк сверчок знай шесток, свой шесток.
Наш Союз был недолго, а смог
Победить на войне; государством
Мерить путь – так нельзя; но жесток

Мой сверчок западенский; не жалко,
Что Америки сломана палка
Полицейская; вот и комок —

Кальки лист на машинке печатной.
Под копирку народ наш печатник
Бродского подавал, и, к несчастью,
Многих жизнь на ура продавал.

Про стихи, про Союз, про поэта,
Про подделку великую это…
И опять голод косит планету
И ведет нас на лесоповал…

Солнце; звезды под луной.
Месяц с пирогами.
Поругался царь с женой,
Ссорится с врагами
Нашими; и пир гудит,
Баба с пирогами спит.
Вот и царь уже сидит.
Я же – как на троне.
И Матрена тырындит
В сарафане Тонином.
Тридцать шесть – и жизнь полна.
Началась тогда война.
С эскимосами; на ней
Полегло 105 парней.
Было – во Вьетнаме,
Видимо, не с нами.

Разлеглась уже жена.
Дело все под Пасху.
Царю-Ваньке не до сна
Под мою-то сказку.
– Не пиши, а то казнят
И приедут «Стази».
Я пишу уже полдня.
Выйдет Стенька Разин,
«Фрэнсис Весь» вперед идет,
И поэмы – в свой черед.

Дети плачут; царь сидит.
– Что ж не пишется, пиит?
– Стала как-то жутка
Мне эта прибаутка…
– А у нас в Рязани —
Пирожки с глазами:
Их едят – они глядят.
Постарались сами
Вы стихами написать,
Что осталось лет на пять
Жизни вам, поэту.
– Говорю про это,
Мне б не только 47
Лет прожить, и житель
Скажет: – Машка, дело всем.
Царь – прекрасный зритель.
За душой – долги. Кто, брат,
За тебя заплатит?
Ты ни в чем не виноват,
Просто рифма катит…

Про царя – не удалось.
Расскажу позднее.
…В Питере прекрасней злость
Пушкинская, злее.

Слышу голос цареубийцы
Над акропольскими полями.
Над акрополем с журавлями
Кружат галки и прочие птицы.
Неужели царя не жалко?
И от птичьих криков гречанки
Преклоняют головы; палки —
Спицы в царской той колеснице

Крутятся. Валтасар тот видит
Валтасаровы письмена.
Он пирует. В крутой обиде
Персиянской царю весна

Снова кажется; но зимою
От гречанки ль он яд принял?
Иудейки ль? Теперь строкою
Подпирает поэт пьедестал

Эпитафии. Это чудно —
Написать царю похвалу,
И в стихах трагедии людной
Напевать Гомера Орлу

Прометееву. Новая сказка
У Гомера есть, новый стих.
Как прекрасно-Акрополь-напрасно
Ты проснулся и видишь их:

Бес Электры, бес цареубийцы,
И прекрасны твои пастухи.
Только нам – Эринии в лица
Смотрят грозно за наши грехи.

Вот Эриний кричащих стая,
Ио, Ио, замедли свой бег.
И Зевес, молнийносно сверкая,
Не накажет тебя, человек,

Если будешь героем смиренья
Средь своих пастухов и овец,
Нимф-гречанок высокого пенья.
Кипарисы и Зевс-Отец.

Идут последние полки,
Идет война, война
Напишет Лермонтов стихи
Про день Бородина.

Тиран открыл красивый рот
И гаркнул: «Хоть куда
Вы, молодцы!» И a bientot,
И c’est la vie тогда.

Кровь – не вода, и быть беде.
Французские полки
Идут по-прежнему в воде
В российские колки.
Березы, дух ваш вечно юн.
Легли герои все,
И Лермонтов, как кот-баюн,
Гусар, – во всей красе

Он на Кавказе воевал.
Закончился Кавказ.
Убит тогда же наповал,
И кто напишет – раз,

Два, три, четыре – вот полки,
Закончилась война.
И вот, читатель, вам стихи
На день Бородина.

И ты напомнишь «Бродской» строчкой,
Как из России – Боже мой! —
Катишь рождественскою ночкой
С своею нищенской сумой.

В России ты или в Милане,
В московском сне не знаю я,
Что снова, как гора, пред нами
Дымится эта полынья

Из грязи вековой. Везувий
Горит, и изверженье вот —
В священнейшем из всех безумий
Идет зимы солнцеворот.

Пред нами – новые гражданки
И граждане больной страны.
В три-четверть мира, как на танки,
Бросаем мы слова: «Больны,