Константин Кадаш - Spiegelbilder

Деревья подобны утопленникам —
Пустые жесты голых ветвей
в небе над городом.

Этот дождь ослепляет меня:
Дома отступают во мрак,
по пути собирая пьяных шаги.

Так и стою:
неподвижная точка
тишины среди грома и гула.

Как ребенок,
заблудившийся в поезде,
Следующем прочь из детства.

я надеваю свой белый свитер с высоким горлом
и иду ловить зимних бабочек
город занесен снегом:
бредя по дороге я проваливаюсь по щиколотку
и оттого каждый шаг дается мне с превеликим трудом
но женщины поют колыбельные
колыбельные дорог и
колыбельные колес и
колыбельные хлыстов и
колыбельные каждой мельчайшей частички этого мира

ТОГДА:

я забываю о холоде
я забываю о боли
я забываю
О
каждой из твоих крохотных улыбок
я иду ловить зимних бабочек
по заснеженному пустому городу
крепко сжимаю свой сачок – в ладони
и каждую бессмыслицу
слепленную из колыбельных —
в связках

Премьер министры рассуждают о политической активности
Плодоносных кустарников с южного берега Ганга —
Большие люди, надежно спрятанные за большими стенами,
Кирпичными и радужными настолько, что тысячи покойников,
Замурованных под их кирпичной кожей, не могут упокоиться,
Не могут успокоиться. По ночам они выходят на площадь
И танцуют вальсы, свои медленные мертвецкие вальсы.
Рваные, дерганные, будто пьяные, танцуют под звездами:
Мужчины и женщины. Чаще – мужчины. Неприглядные и лысые,
Пепельно-бескожие, надежно скрытые от глаз
Толстыми неприветливыми стенами. А пока они танцуют,
Пока премьер министры рассуждают о политической
Активности кустарников с теплых и влажных берегов Ганга,
По улице проносят короб, наполненный цветами,
И смыслами, и умолчаниями, и волосками, собранными
По коридорам и углам этого города, огромного и бессловесного.
Непостижимого, как…

Я – маленький Иисус
в костюме кубинского партизана,
убитого в 1953-м, ровно за месяц до
окончания боевых действий у Сантьяго-де-Куба.
У меня есть брат, у меня есть сестра,
мать, отец, дед и бабка… они простили меня,
благословили меня, забыли меня,
на пустой площади. Когда-то. Должно быть, в прошлом.
Мне остались: берет и звезда,
башмаки (что не так уж и мало)
борода, сигара, винтовка…
кубинская, стреляющая холостыми,
и только в воздух, громкий и зимний, злой,
пересыпанный революцией и снегом.
Снегом чужой земли, снегом, похожим на пепел
снегом, похожим на смех, на собачий лай и песок
и на все забытые вещи разом.
конечно же, у меня есть тихая армия, спящая в коридоре,
перо птицы, гвоздь ржавый в заборе,
чад паровоза и железной дороги долгие мили,
дырявый карман и носок, и песок для часов, и секундная стрелка.
Паровой механизм приводит ее в движение по кругу…
И я должен идти за ней следом, но я ранен
в самое сердце. Пулей навылет.
Я лежу на земле, и чужой снег засыпает мое лицо
и мое лицо засыпает в нем: сначала глаза, после – губы,
щеки потом, брови и нос. Медленное дыхание
отделяется и взлетает в небо,
высоко-высоко, к самым звездам, туда,
где души (им несть числа) воздушных шаров и
воздушных змеев
зажигают вечерние звезды.
И тогда приходишь ты. У тебя тысячи лиц,
и две тысячи рук, и две тысячи ног,
в слепящем мерцании звезд
твоя поступь легка и свободна.
я не сразу тебя узнаю
не то мертвыми, не то спящими своими глазами.
Не могу разобрать черт лица, язык, температуру
тела. Каждого твоего прикосновения. Только помню,
все еще помню, насколько
они были нежны. Твою спину помню,
обнаженную, плечи, лопатки, твои ладони,
прикрывшие голую грудь.
Не лицо…

Умеешь ли ты свистеть, Йохана?
Петь с закрытым ртом, шевелить ушами?
Можешь ли коснуться языком кончика носа?
Я собрал свои кастрюли и чайники,
Сложил их в большой пакет IKEA,
Погрязшей в транже и склоках
( ведь это так символично, Йохана, ты знаешь
хотя… кому какое дело?!
Когда я стоял у подножия Ватнайёкюдля
Все эти революции и поллюции и
Кастрюли с чайниками
Казались мне такими незначительными и
потешными и
не стоящими даже
упоминания ввиду своей бесцельности,
я жевал сэндвич, купленный в Bonus
И думал о том, что ничегошеньки не изменилось,
Ведь, правда )?