Константин Кадаш - Kundskabens træ iii. 2015

в две трубы медные – по небу, с обратной,
тыльной стороны недоверия
мы разбираем разности,
сами окрыленные,
с ногтями плоскими и
в перьях.
ты —
с края раями медоносными мазанного,
я —
с игольного ушка через которое ни черту,
ни
ангелу.
отставаясь к каждому встречному, скорее,
случайными,
и,
всего чаще,
напрасными.

непутёвое множество сно-
видал,
сам говорил под нос: эка невидаль.
если частое полунное сечение обрывается на полуслове,
если не-ба позолота оплывает оловом,
и твои оловянные солдатики маршируют строем
по роговеющему месяцу… если
отозваться не эхом, но
выстрелом, в этой
песне
станет больше прорешек, в которые:
грошиком – в землю, семечком —
в пашню, лакмусовой бумажкой – в
черничные пятнышки,
расплывающиеся с каждым ударом
сердешным.
окажись здесь вещим, вешним,
нездешним,
рая отщипни
кусок украдкой,
запиши в тетрадку:
жил.

с чьей подачи страх – бел,
чем смертен?…
(так в фильме скверном:
в сквере
мелом
обвести тело…)
с чьих слов мир сед и болен,
и по какому праву – ваш?
я волен
расписаться в этой пустоте,
все знаки
распознать/не выжечь
на кости,
на коже.
но блажь
подобия
зашита с детства
в мозжечке…
«убий», не заповедь, зачин,
и евхаристия – задел,
пролог к очередному «да укрАди».
я-вечность бога ради
из ледяных твоих творил
очередного человека.
века.
и не успел.

а человек был чобатый и —
с комарами на пузе,
ротозей,
вызревал в каждое крохотное, толченое,
как одуванчик – в асфальта трещины.
кроткие кургузые лепесточки токал:
цок-цок, словно
копытками ослик.
дальше: лишь волглая пашенка
порастала мундирами, шлемами.
так космические лоботрясы
потрясали дубинками,
клокотали, катались
и – до слепоты – ярое солнышко
с ладоней высматривали.
мы были белы и пострелы…
пока бесцветный пан феней лопотал,
сонливые птицы обессути
ютились на раскидистых ветвях
беспородных елей,
елеем мазанных,
холодом взлелеянных;
вестимые вестники нашего
ненаглядного, пущего
осмысла.

для непутевых, путейных, питейных прогнозов —
новая радуга, переломленная через колено;
да, дня говор с моих слов передан верно,
до каждого нового трамвая донесен,
бегущего по кольцу от бульваров к сердцевине
изжеванного ситцевого платьица бессловесной алисы,
свернувшейся комочком в чащобах своего зазеркалья,
лишенного заповедной заветности, выморочной праведности.
ты только дождись, дождись: дождей, снега, мороза,
всякой другой ненаглядной былинной х..ни,
заштопай победные дыры выходного своего мундира,
задуши в себе люто и чортом, и малютками его.
тогда и выдохнем легко и свободно,
тогда и покатимся колечком золотистым к солнышку в горницу
от самого своего крылечка кособокого,
от смешливого заупокойного детства. прочь.

путеводные костры
расхристанные, христовые,
как на расчерченной намертво дощечке
имени своего каракули вывести;

сушеные каракумы жевал,
сплевывал лихо сквозь зубы, дурень,
а все-все пушки/ружьишки/танчики
ветром взъерошило, и понесло

стаей воробьиной над лесами-полями-весями,
змеем развеселым бумажным над куполами,
над маковками, под ногами твоими,
широкой походке сватанными.

и было оружие словом, а слово было
как слава,
как колокол,
как легкое покалывание в сердце на выдохе,

когда от алого к букварю ниточка протянута,
когда в одеяле – дырочка-морока,
в которой – пальчики в кулачки и – инеем.
и если ты не достаешь ногами

до спасительной голой веточки,
дождись меня, дружочек,
повиси еще вечность-другую,
все тут будем, одним словом – навылет.

Ритуалы необъяснимого:
Голые короли рисующие по коже стилом
Нежность;
Настырная педерастия и гомогенность
Неуемного распада:
Сквозь темень и бездонность-
Свет и серп.
И легковесное отчаянье утраты ада.
Всё – человечность,
Всяк – человек.
И каждый
Заключен в святость и телесность нисхожденья
К бездушным небесам.
Распятья, жертвенность, разлад,
Судья которым —
Сам,
Пустыни ищущий
В избытке сада.