Константин Кадаш - Kundskabens træ iii. 2015

Дни настали и схлынули,
К осени запылились,
Городом впроголодь исхлестали
Ребра, ладони, губы.
И
Каждый
Глаза прищуром роптал,
Меняясь в лице, маясь
Вопросом, голосом, кризом,
Седея волосом, а
Толстобрюхие вприсядку
Твари,
Голохвостые
– крысы —
В подполе словарь
Обгрызли.
И ничего не случилось

Узнавал небо на ощупь:
Все-все ложбинки, изгибы, формы —
От граней отступления/разрывы.
Не видел солнца. Пальцем
Касался, обжигаясь, края;
Не ведал рая,
лебедой незрячесть правил,
Пока не стал молчанием,
Пока не обернулся —
Пылью,
Укрывшей кости бога.

Когда над солнцем занялась заря немых,
В бумажной кроне птицы стали.

Следы читают меня со стоп,
с изнанки,
где колос,
прорастающий в зерно, себя собою дарит…
чаще к вопросу склонен голос,
чем ум —
чему меня учить, когда ты
шаг за шагом отступаешь к океану,
оступаясь, остужая
пространство отражений,
движений от, движений по.
Не человек, но птица
с асфальта поднимает стебель, тень,
прячет в карман.
И говорит, частит, срывается на крик,
но не исходит звука

мой черный человек с бледными волосами не прячет лица,
перед сном не укутывается в плед.
читает лишние книги с конца,
к обеду покидает планету,
прихватив от бед оберег —
игрушечного кита,
опоясанного усом, кусок плащаницы,
рукопожатие, реку.
за ним – дым, там, пустые обиды…
к черту планеты, звезды, болиды.
с ампутированной душой инвалиды —
мы – отступаем от края обрыва, помня черты,
осцилляцию пульса,
во рту привкус свинца.
(но даже такое сердце биться
не переставало)…
после, лелея нарывы,
справа-
налево пунктиром
вести по каса-
тельной к телу ладони, пальцев
кроткое посягательство.
каждый не палач, но,
в лучшем случае,
жертва
обстоятельства.
в той или иной.
вброд по дороге от/до_мой
до нитки промокнув в недвижной реке,
выползаю к красной строке,
ничей человек, оброненной тобой.

берег крут раскатистый
как поросль неба в пере змея, когда
к звездам, к брови, к паперти,
и – падающие капли
не уместить в ладони майской
серый глазом, без берега
в буйном боевом океане
буйным
берегом под беды боем
чучелом конька-горбунка – к ковчегам
кочегаром – к звездам
красным
над пегой ломанной горизонта
над безмерной алой
под радугой революций
в малом – комком земляным, колобком
глиной вылепленным, чадным, вечным
разным
был буй жаром обуянный несносный
падал со скатерти папиросным
огарком о/грани берег, хранил
и в памяти таял-таял
без лепестка, без корня,

а к утру – стихло всё

Великое смирение берет начало от великого греха,
От введения к искушению.
Ловчий ветра рассматривает рельеф потолка
Камеры добровольного одиночного заключения

Где-то на задворках вселенной, в летнем дворце
Глашатая смерти и зачинателя милосердия.
Он уже стар, слаб, наг. Точнее – в одном шутовском колпаке
И в тапках на ногу босу и неверно поправшую тверди,

Как наверху, так и – под землей, там, где костьми играет Лета.
Вот только лодки как не было, так и нет.
И в лачуге смирения зима собою сменяет лето,
В и без того тусклой лампочке неспешно меркнет свет.

Ожидание смерти – ничто прежде сонма вещей,
К примеру, уныния, жажды прощения и исхода.
Ловчий ветра, погрязнув в теле и в тени, за тем и за ней
Не усматривая в себе человека,
в этой вечности заперт, бездушен, богоподобен, зверея от года к году.

Дворец обветшал: позолота, лепнина, резьба по кости и плоти живой
Полнит пространства лишенное площади, стен, пола;
Что горит – сожжено, что все еще живо – лживо в своей полноте. Снова
За дверью в небо картечью палит безликий звездный конвой.

Из колыбели, лежанки, ступеней, дверей, выпростанных лет,
Из того, что когда-то хранило свет и цвело,
Собран нехитрый ковчег.
Монетку вложив под язык,
Ловчий ветра закуривает и берет в руки весло.

Выгорел. Равнодушие разъело плоть, что твой яд,
Здесь не возможно ни пробы взять, ни поставить точки.
Клоуны и палачи, тени, сменяя друг друга шаг в шаг подряд
Плетутся вдоль берега, нащупывая брод, наугад,
И – безмолвные – тонут
____ прочерк